КОРОНИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ

1
Короновирус, о короновирусе, с короновирусом. Эта песенка стала настолько привычной, что даже непонятно теперь, как мы жили без неё. Зато понятно, что она надолго и может быть навсегда. Чиновники ВОЗ заявляют, что глобальная ситуация продолжает ухудшаться, в США — чуть ли не 60 тысяч больных в день. Самопровозглашенные и реальные вирусологи раскладывают пасьянс и решают, будет ли вторая, а за ней третья, четвертая и двадцать пятая волна, и когда, наконец, это кончится.

Вопреки надеждам скептиков, болезнь действительно существует, и от нее и вправду умирают люди. И не только люди. Вместе с ними умирает старый, еще недавно привычный мир. И об этом тоже набраны миллионы текстов…

Однако не оставляет ощущение, что сама корона — явление не только и не столько медицинское, сколько социально-культурное, историческое. Угрожая современному обществу, его обиходу и привычкам, она, прежде всего, проявляет, в какую эпоху мы живём и что из себя представляем.

И промежуточные итоги, надо сказать, оказываются неожиданными.



2
Самое любопытное, что в крайней точке политическая и общественная реакция на новую болезнь и связанные с ней вызовы была бы полностью оправдана, если бы людям удалось достичь технического бессмертия. В каком-то приближении так оно и есть. Казалось, только почти перестали умирать, — и вот новая напасть. Видимо, в предкороновирусную эпоху ожидание продлённого существования, стремящегося к бесконечности, витало в воздухе. Продолжительность жизни росла, угрозы были описаны и классифицированы, а в сознании обывателя легко укладывалось понимание, какой степенью свободы следует пожертвовать, чтоб оказаться в относительной безопасности. С началом нового века, вместе с политкорректностью, воздвижением прав меньшинств и обрушением башенок-близнецов, эта жертва становилась всё более массовой и привычной, а главное — естественной и обязательной.

И вдруг совершенно новая, возникающая из хаоса непознанного, почти иррациональная угроза, которая язвит всех — вне зависимости от богатства, власти, отношения к золотому миллиарду и возможностей тратить миллионы на собственное лечение. Никакой избирательности. Отсюда и бесконечные конспирологические теории про искусственное происхождение короны, зловещие замыслы превратить мир в цифровой концлагерь и всё такое прочее.

Как ни странно, в данном случае подобного рода конспирология — своего рода успокоительное, которое хоть как-то, но превращает хаос в упорядоченный процесс.



3
Нынешняя пандемия как социальное явление, могла родиться только в информационном обществе. Если представить себе, что на протяжении нескольких месяцев нас бы бомбардировали сводками с линии фронта борьбы с любой опасной болезнью, эффект был бы примерно тот же. (Согласно недавно обнародованной статистике, число заболевших раком в России 2019 года примерно равно числу заболевших короной в 2020-м — около 600 000; смертность от любого рака, понятно, в несколько раз выше).



4
Смерть всегда рядом. Но для каждого отдельного человека она большую часть жизни присутствует в некотором параллельном пространстве, по знаменитой максиме Эпикура: «Пока ты жив, смерти нет, когда она придёт, не будет тебя».

И только смерть от короновируса властно вторгается в каждый дом. Она глядит на нас с рекламных плакатов, с экранов телевизоров и компьютеров, со страниц печатных СМИ. И послание её, если бы оно имело сущностный смысл, звучало бы так: «Спрячешься от меня — будешь функционировать вечно» (вечность получает здесь чисто языческое, противохристианское значение «большей длительности»).

Вместе с нынешней короновирусной эпопеей европейское человечество навсегда прощается с двумя состязавшимися со времён античности и сжившимися друг с другом умонастроениями — гедонизмом и стоицизмом. Во имя перспективы длящегося биологического существования, «голой жизни», — по определению итальянского философа Джорджо Агамбена, — нам предлагается прощание и с «радостью сейчас», воспетой Эпикуром, и с возможностью принять свою участь таковой, какова она есть, во всей её трагичности и полноте, &mdas; по завету Марка Аврелия. Человек, как уже говорилось выше, призывается прятаться от смерти, то есть повернуться к ней спиной. И тут получается забавный парадокс. В докороновирусных обстоятельствах, когда смерть пребывала в инопространстве, по цитированному выше Эпикуру, мы все же при любом вызове вставали с ней лицом к лицу — рисковали, геройствовали, боролись, испытывали свою участь. Теперь же нам предлагается показать ей спину — и бежать, бежать, бежать. Как можно дальше от аппарата ИВЛ.

А если уж настигнет она, пусть бьет со спины.



5
В этих обстоятельствах медицина получает никогда прежде не свойственную ей роль — роль социального регулятора.

Оказывается, биологическая угроза — мощнейшее орудие социального управления, политический инструмент, с которым мало что может сравниться в истории. И первое же серьёзное исключение из этого правила — расовые беспорядки в США, — только подтверждают его. Причём подтверждают самым внятным для современного человека образом — цифрой, сводками с американских короновирусных фронтов. И в рамках выстроенной и принятой модели эти сводки звучат более, чем убедительно. Они как бы говорят — видите, чем заканчиваются праздники непослушания. И, действительно Европа же помнит чумные бунты. Идеально работающий механизм подавления часто рождает такую реакцию — спровоцированную случайной ситуацией иррациональную ярость.



6
Итак, лекарь — вслед за воином, идеологом и коммерсантом — получил реальную власть. Вместо того, чтоб лечить каждого отдельного человека исключительно по его запросу, он принялся за менеджмент. По мне — так это очень опасный, катастрофический процесс.

На видимой части айсберга мы наблюдаем ставшие давно привычными широкие социально-здравоохранительные кампании мирового масштаба — от ВИЧ до борьбы с курением. Они подготовили внедрение медицины как политического инструмента в общественную практику.

Но если взглянуть глубже, получается еще интереснее.

По существу, что изменила новая болезнь, у которой пока нет общепринятого лечения? Она всего лишь погрузила мир в ситуацию «до антибиотиков», когда любая инфлюэнца несла угрозу.

Еще столетие тому назад каждая простуда могла закончиться печально. Тяжело болели и умирали взрослые и дети, мужчины и женщины. Но сам этот факт не заставлял людей сторониться друг друга и подчинять свою жизнь идее «не заболеть». Жизнь шла своим чередом, и риск заразиться, — как мы хорошо знаем из литературы и исторических источников, — никого не останавливал, скажем, от любовной истории с человеком, больным чахоткой. Соответственно, никому и в голову не пришло бы считать «убийством» не пулю на дуэли или нож под рёбра в массовой драке, а случайный чих не слишком здорового человека на улице или в конторе. На нас, рассуждающих на подобные темы, наши предки посмотрели бы либо как на окончательных трусов, либо как на полных безумцев.

Конечно, можно сколько угодно говорить о необычайно возросшей «ценности человеческой жизни». Но становится совершенно ясно, что в своей привычке к «безопасности, гарантиям и правам» мы прошли слишком длинный путь. В итоге модернизация и последовавшая за ней эпоха постмодерна обернулись изменениями чуть ли не в самой природе человека, в базовой структуре личности. И пандемия обозначила эту проблему со всей остротой.

Существо-потребитель, «человек умерший» на фоне куда более существенной смерти Бога, потерял любые ориентиры и ценности за пределами своей голой, изолированной, глубоко частной и провинциальной по отношению к судьбам мироздания, мимолётной жизни. Ему хочется только фиксировать, фиксировать, фиксировать эту мимолётность, чтоб в один прекрасный час сдохнуть гниющим телом, в космическом одиночестве, где-нибудь на койке «приличного» дома престарелых. Главное, чтоб часики оттикали 75, 80, 85, 90, ну и так далее...



7) В «Капитанской дочке» у Пушкина есть прекрасная сказка об Орле и Вороне. Пугачев её рассказывает Гринёву. Нынче, кажется, её вообще никто не вспоминает. Все заботятся о сохранности здоровья.

на середине мира: главная
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва