на середине мира
алфавит
станция
Ответ Фаусту.: стихи 80-х годов.
Альба: стихи 80-х гг.
Зима Ахашвероша: из книги.
Из Часослова Ахашвероша
Свет в каждом разломе
О поэзии ЧНБ.
О книге Вадима Месяца
из цикла "данте"
"Эль": поэма, начало
"Эль", часть вторая
"Эль", часть третья
"Эль", часть четвертая
АНДРЕЙ ТАВРОВ
ЭЛЬ
ФРАГМЕНТЫ И РЕЧИТАТИВЫ
ФРАГМЕНТЫ И РЕЧИТАТИВЫ
«Та радуга и жизнь — одно и то же»
Гете
«Фауст»
Гете
«Фауст»
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Поэзия не нуждается в предисловиях. Она говорит сама за себя. Но этот случай особенный — перед нами необыкновенная форма. Не "сборник стихов", пусть объединенных сквозной темой, не поэма, в обычном смысле слова, не роман в стихах. И в то же время эти определения подходят к книге, которая сейчас впервые приходит к читателю.
За пестрым многообразием глав, стилевых приемов, интонаций и размеров стоит одно — нелёгкий путь души, пробирающийся к свету через бесконечные коридоры, тропинки и заросли жизни. Над масками страшного хоровода проступают контуры Голгофы, увиденные немного по-булгаковски, но все же подлинной Голгофы, а не литературной, вымышленной. Голгофы, которая была в истории и осталась в ней как скрещенье всех дорог. Как у Данте, через поэму или скорее — серию поэм проходит загадочный женский образ. Расшифровывать его бесполезно, не нужно. Он живет только в своей недосказанности, таинственности, неуловимости. Поэма не предназначена быть легким чтением, она сложна, как сложна жизнь и мысль автора; в её поток включаются неисчислимые реалии, словно в реку, которая несет в себе всё, что успевают захватить её воды. Но воды эти текут не в "никуда". Они уходят в Море, туда, где горизонт земной незаметно сливается с небом.
Александр Мень
июнь 1984г.
Поэзия не нуждается в предисловиях. Она говорит сама за себя. Но этот случай особенный — перед нами необыкновенная форма. Не "сборник стихов", пусть объединенных сквозной темой, не поэма, в обычном смысле слова, не роман в стихах. И в то же время эти определения подходят к книге, которая сейчас впервые приходит к читателю.
За пестрым многообразием глав, стилевых приемов, интонаций и размеров стоит одно — нелёгкий путь души, пробирающийся к свету через бесконечные коридоры, тропинки и заросли жизни. Над масками страшного хоровода проступают контуры Голгофы, увиденные немного по-булгаковски, но все же подлинной Голгофы, а не литературной, вымышленной. Голгофы, которая была в истории и осталась в ней как скрещенье всех дорог. Как у Данте, через поэму или скорее — серию поэм проходит загадочный женский образ. Расшифровывать его бесполезно, не нужно. Он живет только в своей недосказанности, таинственности, неуловимости. Поэма не предназначена быть легким чтением, она сложна, как сложна жизнь и мысль автора; в её поток включаются неисчислимые реалии, словно в реку, которая несет в себе всё, что успевают захватить её воды. Но воды эти текут не в "никуда". Они уходят в Море, туда, где горизонт земной незаметно сливается с небом.
Александр Мень
июнь 1984г.
КРАСНЫЙ ФРАГМЕНТ
ПЕСНИ ПАЛОМНИЧЕСТВА
1
"Ибо мы видели звезду..."
Матф.
Матф.
Когда мы вышли — не помню. Не помнят рожденья
своего — даже волхвы. Наверно, текли мгновенья,
принимая форму воды или форму речи,
и я принял форму странника, словом, то,
о чем говорят: всё, кроме меня — на сто
ладов обступлю то, чем стал я, толкаясь в плечи.
Я много забыл, но снег... я запомнил снег,
из центра каждой снежинки глядел человек,
иногда их бывало много, иногда рядом
с глазами кружила только одна,
и ощущая в душе отсутствие дна
для взгляда, — я с нею встречался взглядом.
Звёзды вращались вверху, гудя сквозь раму
небес и чертя по очереди пентаграмму
то на тающем снеге, то на поющем песке,
мы всё чаще запрокидывали бледные лица к небу,
и взгляд встречал потолок. Но однажды... — ни у
кого из нас свет такой до сих пор не бился в виске —
звезда, утончая ночь до иголки,
взошла на востоке. И лужи вобрали осколки
лучей. И все мы тогда познали природу мрака,
всё остальное — погасло. И мы,
носильщики тел своих, — их выносили из тьмы
под эту звезду. И лаяла где-то собака...
2
И мы продолжили путь. Свистели бичи,
верблюды ложились в снег /по свидетельству очевидца/,
вращалась звезда, и наземь текли лучи,
и тени светлели. Светлели — лица.
И наш караван являл собой ряд огней,
поскольку лица стали, как свет. А ночь — черней.
И мы пришли. В ночи мы встретили пастухов,
и звуки речи летели выше костров,
и звезда, вращаясь, спустилась на ясли,
и мы узнали младенца и деву. И я
с тех пор почти двадцать веков прожил в днях бытия —
и я их запомнил. Детали — угасли.
.................................................
Пустая московская комната с одиноким креслом.
* * *
До половины пройдя земной предел,
я устрашился, дальше идти не смел.
Я устрашился пропасти сзади и пропасти — перед.
Миг застиг меня в комнате — вне
леса с волчицей. Но тонкий пепел
теней их тянулся по простыне.
В такие минуты, ломаясь, ищет рука — колен,
сгибается тело в нуль, полагая, что плен
такой пустоты — лишь нулю под силу,
и флейта — действительно, в позвонках
красных мелодий. Красиво
мертвые птицы поют в проводах.
Мусор смещается по реке,
жизнь повисает на волоске.
Тихи зеркала. Но лиловую прядь
и имя —Эль— различаешь снова,
и голос: в пустое кресло сядь,
на белом листе оставляя слово.
СОНЕТЫ К ЭЛЬ
Та же комната. Со стен смотрят портреты. В окошке снегопад.
* * *
...И если я тебе и назову:
дитя иль ангел, кто тому порукой,
что я не лгу? — я помню, наяву
все чаще называл тебя подругой.
Колышет ветер падшую листву,
из кабака несется в воздух ругань,
кому-то кто-то — в рожу, благо рубль
остался. Снег слетает на траву.
Дитя и ангел, если я живу,
поверь же мне, что это — не в насмешку.
Пересекая двор, глаза и спешку,
и снега первого смертельную канву,
и задыхаясь, рвется жизнь в главу,
где конь крылатый не растопчет пешку.
* * *
Дитя и ангел! Если воздух пуст
и вырывается из губ наружу,
рождая слово /блеск осветит лужу/
он образует также пару уст
твоих, моих, и придорожный куст
летит за плечи, в них рождая стужу,
настолько умножая снега хруст,
что, лишь — бледнея — он заглянет в душу.
Волна трагично ударяет в сушу.
Охотник до трагедий, как я мог...
И думал ли, когда глаза я сужу,
Что сочетанье ткани, блеска, ног,
ударит в зренье вновь — так, что я струшу,
твоей ладонью защитив висок.
* * *
Что значит Эль? Летейских губ печать?
Немного ткани? Ветвь. Бежит собака.
С небес сбегают три-четыре знака
к теплу колен. Я замечаю часть,
часть тела. Утро. Утлая кровать.
Предметы пробираются из мрака
к высотам дня. Пора. Пора вставать.
Мне плечи светят, как, подчас, бумага.
Суть пенья птиц — смущенье и отвага.
Суть моего — не знаю, как начать...
Твоя, твоя... — необъяснимость шага
от тени к свету. Если излучать
звезда начнет сильней от тела нага —
к нарядной Эль вернется луч опять.
* * *
Прибой уныло галькой дребезжит,
как телефон в ночи — дырявым диском,
в ответ — отбой. В глазах цифирь бежит
и рассыпается на пляже низком —
сонет из цифр, тот, что набрали с риском
мы рассыпаем; вот уж он лежит,
мешаясь с галькой, и волна со свистом
ударит в знаки знаком. Мол дрожит.
Рассыпан код твой, Эль, от «А» до «Я»,
от цифры «девять» и до единицы.
Мы все — немного знаки, и ресницы
всё шире знак вбирают бытия.
Прибой следы стирает Эль. И мнится,
он их сотрет. Как гальку. До нуля.
* * *
Я не сказал, вообще, что ты была,
ни в частности, поскольку (рот в изломе)
я не сказал (и юбки ткань светла),
я не сказал, как вдумаешься, кроме
напыщенных словес (из-за угла
летящий шарф) да, ничего (и кони
несут письмо) и этого узла
не разрубить (синеет взгляд) без крови.
Но даже если я (слеза) и не
свяжу двух слов (листву роняют кроны,
и горло — знак разлуки плеч), вполне
я обойдусь без этого. Короны
в прическе нищей не прощает свет,
но что же делать, коль заколки нет.
* * *
Я перепутал Музу, слезы, Эль...
Послушай, Эль, выходит вхолостую
я пел, когда Февраль, в окне тасуя
сезоны года, тратил акварель.
Корабль садится на ресницы мель,
и взгляд — на золотой песок. Такую
я истину постиг. А мы — на пыль
всё чаще и немало не пасуя.
Песок — есть жизнь пустыни, звёздных миль,
особенно — когда глаза и губы,
особенно — когда живые... Глупо,
но это все напоминает — киль
летящих птиц. Над пылью, над песком.
6 футов — под. Над плачущим лицом.
* * *
Ты слышишь, Эль (здесь пропуск), дорогой,
мой белый друг (здесь пропуск, пропуск снова),
ни взять, ни жить, и только под рукой
(не разобрать) качнется локон, словно…
(и снова пропуск). Может быть, в глухой
деревне... сожжены мосты. Основа
любви (и вновь не разобрать) в слепой
надежде (многоточие). Звездой
в стакане (пропуск) разобьётся небо,
но взгляд продлится дольше, чем звезда,
и (пропуск, умолчанье) никогда
ещё я (многоточие) нелепо
так не любил (бежит, бежит, скользя,
слеза) и без (размыто) жить нельзя.
На пустом столе комнаты возникает световая улитка. Она раскручивается и превращается в клубящийся женский образ. Трудно сказать, реален ли он?
И голубь, покидающий карниз,
и улица, в лицо кидаясь, снова
здесь всё тебя напомнит. Ставлю слово.
Оставить слово — как оставить жизнь.
Но до чего же пусто! Из пустого
двора летят слова и смотрят вниз,
и эхо гонит пред собою лист.
И облако похоже на святого.
И нет конца. И вдоль пустых дворов
клубится пыль и раздается эхо.
В двенадцать ровно гаснут фонари,
по крайней мере, в памяти — таков
здесь способ разглядеть тебя: внутри —
на улице, где нету человека.
ГОСТЬ
«Не разберу, чем друг твой мне не по нутру..»
Гёте, "Фауст".
Гёте, "Фауст".
Шум дождя. Вдоль чугунной ограды парка идут поэт и Чёрт. Над ними мигает уличный фонарь.
Он выступил из моего романа,
словно из шара дождя, тумана —
странный магистр, в дырявой кепке
с петушьим пером, и в дождливой сетке
струй, что летели как будто мимо.
Рот был подкрашен, как слово мима.
Мимо рта пронесённую сигарету
мне перо напомнило, ибо вдето —
не в край берета, а — как с куревом туго —
плотник закладывает за ухо.
Как часто перья в минувшем веке,
двоясь, говорили о человеке
всего нажимом трёх пальцев — правду,
большую, чем перед смертью — брату.
Но паз их поющий, сколь же чаще
напоминал мне о двух летящих
любовниках /крылья — пера основа/,
которые, за неименьем Слова,
там, где-то над нами, пока зимуем,
похожесть тел уточнят поцелуем.
И он спросил под огнём Эмпирея:
«Чего ты ищешь, меняя время,
минуя пространства? Зачем всё это:
движенье внутри и вовне предмета?
И этот Город, храмы, дорога?
Ты Бога ищешь? Совсем немного...
и даже неплохо, но всё же в сроке
и месте твоём — есть всё о Боге.
Но мешать тебе я не намерен. К тому же
я пред тобою легко раскину
дали, подворья, погосты, картины,
место, пространство. Есть суть и в полове —
чем больше себе ты испортишь крови,
тем лучше для всех. Только надобна смена —
речь от «я» в этой книге — нескромность, верно?
И хотя б иногда буду брать я в руки
нить твоего романа. Звуки
будут твои, но с моим масштабом,
мерой и мастерством. Глашатай,
такой, как я, все глубины места
лучше подаст, чем кольцо — невеста.
Ну а поскольку в ходу тривиальность,
вспомним картину — и пусть реальность
восторжествует, коль я — режиссёром:
как только ты найдёшь место, в котором
скажешь: вот истина человека,
Эль потеряешь ты. Что-то смеха
не различу. Если истина — благо,
ты, отказавшись, приятель, дашь маху.
Что выше, чем пребывание в Сути,
выбрав пространство и время в судьи?...»
Он уходил, расплываясь в тумане,
в весе, значенье, в фонарном обмане
мокрого света — в дождливые дали.
Плащ колыхнулся. Сухие дышали
губы, мокрые грея запястья.
Он распадался на тени и части.
Первая живопись, учит да Винчи, —
тени людские на стенке. И шибче
тени запрыгали вкруг человека.
Тень уходила. И плащ был без эха.
ОБОРВАННЫЕ СОНЕТЫ
Светлая осенняя аллея. Пар изо рта. Падают красные листья кленов.
О Эль, я начал обрывать сонет,
предчувствуя сюжета перемены,
и вещь в себе — уже сошла на нет,
как плащ, не прикрывающий колена.
Я чувствую в себе не вещь — но свет.
В коротком платье — светится Камена.
Я стану вещью, разве что — отпет,
но тело всё ж не замечает плена.
Твой знак: знак «и» ведёт любой предмет
и тело /как моё/ к участью в жизни.
Земля становится провинцией отчизны,
и ангелы летят, как стая лет.
О Эль, пусть будут кони, фонари,
дома, аптека, перекрёстки зренья,
пусть время образует январи,
пусть голос слабо образует пенье,
твой плащ теплей щеки, и изнутри
он шлёт, волнуясь, вспышки и свеченье.
Пусть речка образует вновь нули
от брошенной монеты, и теченье
их сносит вдаль, в Голландию, ну и
мост, разведённый да не станет телом.
Горит звезда и тянется к пределам
дыханья, человека и любви.
ВСАДНИКИ
«Кто скачет, кто мчится…»
В. А. Жуковский.
В. А. Жуковский.
Просёлочная дорога Призрачная Эль и Мефисто недавних строф скачут верхом. Сквозь стволы блестит Ока.
Чуть подбрасывает тело в стременах,
отлетает от копыт воздушный прах,
жизнь дороги — это бег, удар копыт,
это под ногами Жизнь кричит,
и душа её встаёт в луне столбом,
освещённая любым большим окном.
Двое всадников, привстав на стременах,
сквозь кусты мелькают, как в волнах.
Восемь отлетает лун от глаз
лошадиных, человечьих. Клочья фраз
рвутся к Эль от спутника её.
Мчатся лошади, минуя мост, жнивьё.
— «Посмотри направо, видишь ель?
видишь ель? — кричит фон Тойффелль Эль,
— Оглянись направо, оглянись —
было дерево, а стала чья-то жизнь.
Ствол и ветви смотрят в ночь по сторонам,
заострённо, словно иглы, вырос — храм,
чья-то музыка летит сквозь витражи...»
— «Это — жизнь моя, — сказала Эль, но ни души
я не вижу сквозь рисунки на окне.»
— «Они есть — ответил Тойффелль, но вовне:
они скачут по дорогам голубым,
как и мы, напоминая легкий дым.
Этот храм поёт для скачущих, для тех,
кто минует тело, смерть и век.
«Это жизнь моя» — так каждый говорит,
их в ночи звезда бродячая хранит.
Белый конь твой сам себе маяк...»
Двое скачут, рассекая мрак.
Белый конь и вороной летят в ночи,
из кустов кричат ослепшие грачи.
И звезда свистит и луч бросает в куст.
Пыль стоит, почти жива. Просёлок пуст.
И печаль глядит гнездом, кустом, стволом —
лунным светом в облаке пустом.
* * *
Два всадника скачут. Мелькают стволы,
два всадника скачут по лесу страны:
из пальцев, белея, уходит тепло,
темно под плащом, на дороге — темно.
Цепляясь за бьющийся абрис плаща,
тепло отстаёт, как вторая душа.
И всадники скачут. Мелькает луна
меж тёмных стволов. Но не сводит с ума.
Лес редок покуда. И повод зажат.
И пальцы холодные вновь не дрожат.
И тишь. Тишина. Лишь удары копыт
летят от суглинка в холодный зенит.
Беседка в парке. В ней Фон Тойффелль и Эль. Звезды светят снизу. Говорит Черт:
Беседка в пространстве. И фразы стоят
во времени. Мага великого взгляд
их вряд ли связал бы в живое одно.
Пространство и Время распались давно.
Крылатые кони одни наяву,
вблизи от беседки. И щиплют траву.
И щиплет пространство до дыр вороной,
и время съедает, оскалясь, второй.
И хлопают в ветре четыре крыла.
«Что есть пустота? — два скрипящих седла,
проржавленный таз или строчка в письме,
а, может, заколка на чьём-то виске?
Ничто — это нуль, обречённый творить
себе вопреки. И протягивать нить
над коей ныряет проворный уток
и ткёт человека, миры и челнок.»
И лодка плывёт, чуть колышась в реке,
и шарф, вырываясь, трепещет в руке.
Сквозь слабый туман смотрит куст с высоты,
и в нём проступают людские черты.
Река образует крутой поворот,
челнок замирает. Но рвётся вперёд.
КЛАССИЧЕСКАЯ НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ
БАБОЧКА
Перелетай, о, бабочка, Психея,
перелетай — в предновогодней стуже,
перелетай, ни капельки не грея,
бегущие в столичном гаме души,
пересекай пространство, бей крылами,
перепорхни след фонарей и жизней,
преображай — в ночи звезду над нами,
луч от неё взволнованный и лишний,
Перемежай — суть призраков и яви,
переживай — сама себя до крови,
смещайся — от заброшенности к славе,
пережигай — последние любови.
Под первый снег, всегда необъяснимый,
на фоне медальонов на фасаде,
увенчанных античною лепниной,
кружи, кружи последний раз во взгляде.
Пересчитай любовников средь гула,
летящих вслед вальпургиевой ночи,
метель, метель, и напоследок пуля —
споёт в конверте свой романс по почте.
Перекрести — стареющие храмы,
переживи и клерков, и поэтов
и отпусти — усталые хоралы,
и разряди навеки — пистолеты,
влетай в дома, в распахнутые двери,
кружись в особняках без римских статуй,
над адресом обратным на конверте
от выбывшего утром адресата.
Министры, дипломаты и подонки,
кружатся души, души в вихрях снега,
влетай, влетай в чужой души потёмки
и освети хоть этим человека!
Перелетай — на Вражке колоннады,
наверно, снова мы перезимуем,
любовники пьют новые баллады
из уст в уста усталым поцелуем.
Переживай — сама себя до счастья,
пережигай — мосты до неудачи,
преображай сомненье до участья,
перемежай со смехом звуки плача.
Передари тепло свое льняное —
Любви невиданной, тоске людского взгляда,
Пребудь, пребудь, всегда пребудь со мною,
И, Бога ради, не скажи: не надо.
ДВОЕ В СНЕГОПАДЕ
Фон Тойффелль, Эль на улицах белёсых
сливаются в предновогоднем гаме
с толпой, спешащей, где покуда острых
локтей не видно — только жизнь в кармане.
От перекрёстка Герцена с Садовым,
от дома Эль в полночном маскараде,
дорогой до беспамятства знакомой
они идут, и снег кружит во взгляде.
«Ночь. Новый год, чуть дрогнувшие веки...
О, фройляйн, как прекрасно всё же это,
вопрос летящий белой ночью в снеге,
насколько он значительней ответа.»
ПРОДОЛЖЕНИЕ КЛАССИЧЕСКОЙ НОЧИ.
ХОР БЕСОВ
Московские улицы. Луна в тучах над домами.
Снег валит, валит, серебря
дома, деревья и поля,
искусство — вечно, ох ты бля! —
сказал какой-то Маг.
А жизнь всё так же коротка,
бегут по небу облака,
луна кричит издалека:
подвинься — ты, мудак.
Покуда жив, ты с нами пой,
неврастения и запой
тебе в дуду споют отбой
и загремишь — туды,
где в затрапезе девка-смерть.
Ты хочешь пить, где хочешь петь?
Но похмелиться не успеть —
кранты, мой друг, кранты.
Сверкают чистые пруды,
словно лицо из темноты,
вернее, лица, и черты
их светят изнутри.
Летим к прудам, летим к прудам,
на новогодний шум и гам,
где пляшут праздничный канкан
в рубашках фонари.
Возьмём духи и пистолет,
заманим дурня в туалет,
«пиф-паф», и вот тебе ответ —
луна из серебра
на белое лицо глядит,
звезда с звездою говорит
опять по фене, снег лежит,
летим и мы — пора.
ПРОДОЛЖЕНИЕ КЛАССИЧЕСКОЙ НОЧИ:
ЭЛЬ — ЧЕРТ
Снег летит. Эль и ее спутник спешат сквозь снегопад. Фон Тойффелль:
— «Не слушайте, мой друг, одна тоска,
тоска и бред. Но всё же в этом пенье
есть нечто от гармонии миров.
Так светит расщеплённая доска,
и плотник, пребывающий в похмелье,
клянёт весь свет, но к утру — крест готов.
И, вряд ли, различив прямую речь,
проклятья, охи, ахи, брань — последний
образчик ругани на ветхом языке,
его б соседу удалось усечь,
что плотник этот — путь прямой к спасенью
сложил, приплюсовав доску к доске.»
— «Я вас давно спросить хотела, вы
знакомы с Автором? Давно ли вы его
видали? Отвечайте, только без,
без ваших парадоксов.» — «Но, увы,
не видя вас три месяца всего,
но заболел и, кажется, исчез.
Хотите убедиться?
Взлетают в воздух и исчезают.
ХОР БЕСОВ
Летим к прудам, летим к прудам,
на новогодний шум и гам,
где пляшут праздничный канкан
в рубашках фонари...
Пустая комната. Входят Эль и фон Тойффелль:
Вот мы и в комнате его. В окне
маячит стадион. А на диване
пальто валяется. Разбитое трюмо.
Бумага скомкана, как призрак в тишине,
пальто. И револьвер в его кармане.
Смотрите, вот прощальное письмо.
«Я еду к морю», — коротко и ясно.
Вы плачете? Ну, это вы напрасно.
...................................................
АНДРЕЙ ТАВРОВ
на Середине мира.
на Середине мира.
Ответ Фаусту.: стихи 80-х годов.
Альба: стихи 80-х гг.
Зима Ахашвероша: из книги.
Из Часослова Ахашвероша
Свет в каждом разломе
О поэзии ЧНБ.
О книге Вадима Месяца
из цикла "данте"
"Эль": поэма, начало
"Эль", часть вторая
"Эль", часть третья
"Эль", часть четвертая
на середине мира: главная
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва