на середине мира
станция
дневник
алфавитный указатель
указатель авторов по разделам сайта
указатель авторов и публикаций
ДНЕВНИК
АВГУСТ — СЕНТЯБРЬ — ОКТЯБРЬ — НОЯБРЬ — ДЕКАБРЬ 2010без числа
*
Наконец-то сформирована страница Людмилы Вязмитиновой. Критические отзывы Людмилы и её стихи предплагались с самого основания проекта. И до сих пор не могу понять, почему их до сих пор не было «На Середине Мира». Открывается страница подборкой из трёх стихотворений 2010 года, которые я объединила названием первого — «Месяцеслов». Написаны стихи после очень долгого перерыва: несколько лет назад автор заявил, что с поэзией покончено. Тем удивительнее видеть трогательные, темперные тона лирики и необычный (для меня большая была неожиданность) шекспировский ритм. Ритм — идущий походкой морского волка пятистопник. «Месяцеслов» мне очень приглянулся (хотя и считаю стихотворение немного неровным, сыроватым) и я с удовольствием представляю читателям стихи Людмилы.
«На Середине Мира» уже есть очерк Людмилы — «Дом, который строит Мария Тиматкова». Продолжение следует — очерком о недавно вышедшей в НЛО книги Андрея Родионова «Новая драматургия».
*
Наконец-то сформирована страница Людмилы Вязмитиновой. Критические отзывы Людмилы и её стихи предплагались с самого основания проекта. И до сих пор не могу понять, почему их до сих пор не было «На Середине Мира». Открывается страница подборкой из трёх стихотворений 2010 года, которые я объединила названием первого — «Месяцеслов». Написаны стихи после очень долгого перерыва: несколько лет назад автор заявил, что с поэзией покончено. Тем удивительнее видеть трогательные, темперные тона лирики и необычный (для меня большая была неожиданность) шекспировский ритм. Ритм — идущий походкой морского волка пятистопник. «Месяцеслов» мне очень приглянулся (хотя и считаю стихотворение немного неровным, сыроватым) и я с удовольствием представляю читателям стихи Людмилы.
«На Середине Мира» уже есть очерк Людмилы — «Дом, который строит Мария Тиматкова». Продолжение следует — очерком о недавно вышедшей в НЛО книги Андрея Родионова «Новая драматургия».
без числа
*
На Середине Мира появились очерки Андрея Анпилова ЮНОСТЬ (об Андрее Вознесенском) и КРОТКАЯ СИЛА ВЕЩЕЙ (о переводчике Соломоне Константиновиче Апте). Драгоценные публикации.
Анпилов-эссеист, кажется, действительно гениален. Передаёт, почти без помех, характер изображаемого (будь то явление или человек; преимущественно — человек). Строение очерка о Вознесенском напоминает технику художественной гимнастики, свободный номер. Гимнастка почти танцует - разверну: гимнастические упражнения переходят в танец. Рассказчик совершает положенные в мемуарном очерке действия — не задумываясь, слегка небрежно, увлекаясь и тут же себя осаживая. Так перебирают чётки. Но вдруг — момент, пауза. Обозначающий (после клоунского лица с ангельски-синими глазами) смерть поэта. Тут же из памяти выходит нервической походкой Чарльз Лэм — и его воспоминание о встрече со старым комиком в парке. И тогда очерк делает смертельный переворот. Возникает торжественный, классчино-трагический помост с Гарри Гродбергом. Тенью пролетает незабвенная Белла, которая вскорости присоединится к Андрею Андреевичу. Пышный, прошлый, несостоявшийся финал — почти рок-н-ролл. Каждый вечер как траурный. Но в душе уже восстановлено равновесие молодости и смерти, что и требовалось. Не рассказать о, а сообщить — имя, дыхание, мысль.
*
Полный и несомненный развал ещё ничем не сменился, а жить по инерции не хочется. Отдохнуть нормально не выходит. Петля утомления душит. Но всё это не жалобы. Возник замысел рассказа. После визита к старшей тётке. И её повествования о том, как она много-много лет собиралась на вечер Беллы Ахмадулиной, но так и не пошла. Качнув роскошной жемчужной головой (профили у всех по линии отца казачьи, но немного тоньше) сказала: «Ушла Белла». Как Снегина в поэме: «Убили Борю».
*
На Середине Мира появились очерки Андрея Анпилова ЮНОСТЬ (об Андрее Вознесенском) и КРОТКАЯ СИЛА ВЕЩЕЙ (о переводчике Соломоне Константиновиче Апте). Драгоценные публикации.
Анпилов-эссеист, кажется, действительно гениален. Передаёт, почти без помех, характер изображаемого (будь то явление или человек; преимущественно — человек). Строение очерка о Вознесенском напоминает технику художественной гимнастики, свободный номер. Гимнастка почти танцует - разверну: гимнастические упражнения переходят в танец. Рассказчик совершает положенные в мемуарном очерке действия — не задумываясь, слегка небрежно, увлекаясь и тут же себя осаживая. Так перебирают чётки. Но вдруг — момент, пауза. Обозначающий (после клоунского лица с ангельски-синими глазами) смерть поэта. Тут же из памяти выходит нервической походкой Чарльз Лэм — и его воспоминание о встрече со старым комиком в парке. И тогда очерк делает смертельный переворот. Возникает торжественный, классчино-трагический помост с Гарри Гродбергом. Тенью пролетает незабвенная Белла, которая вскорости присоединится к Андрею Андреевичу. Пышный, прошлый, несостоявшийся финал — почти рок-н-ролл. Каждый вечер как траурный. Но в душе уже восстановлено равновесие молодости и смерти, что и требовалось. Не рассказать о, а сообщить — имя, дыхание, мысль.
*
Полный и несомненный развал ещё ничем не сменился, а жить по инерции не хочется. Отдохнуть нормально не выходит. Петля утомления душит. Но всё это не жалобы. Возник замысел рассказа. После визита к старшей тётке. И её повествования о том, как она много-много лет собиралась на вечер Беллы Ахмадулиной, но так и не пошла. Качнув роскошной жемчужной головой (профили у всех по линии отца казачьи, но немного тоньше) сказала: «Ушла Белла». Как Снегина в поэме: «Убили Борю».
без числа
*
Готовится публикация нескольких эссе Андрея Анпилова. Герои — Соломон Апт, Андрей Вознесенский, Елена Шварц, Александр Миронов. Людмила Вязмитинова открывает свою страницу работой о поэзии Андрея Родионова. Бог даст, публикации сосотоятся ещё до Рождества.
НОВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ
1.
«Камеи» Елены Бердниковой открывают читателю то поэтическое женское рукоделие, которое со временем становится достоянием, реликвией, музейностью. Эти стихи дерзкие, немного надменные и очень современные — стильные. Даже то, что подборка неровная, говорит в их пользу. Автор смог отстраниться от своих стихов и оставить, как оставляют в холодной гостиной вышитую подушку. Не совсем помню, из какой книги пришла очень подходящая к стихам «Камей» сценка: дети готовят в подарок матери вышитую думочку. Младшая дочка совсем маленькая, хочет принять участие. Хотела вытащить бумагу с помощью ножниц и пропорола цветок. Дети думали, как скрыть дыру. Придумали нашить кусочек ткани: на месте дыры появился летящий лепесток.
Конечно, лучше говорить о крупных стихотворицах современности: Ольге Седаковой, Елене Фанайловой, Марии Степановой. Или о Вере Полозковой. Возникает чувство, что когда говоришь о поэтессе сравнительно мало известной, то удовлетворяешь своё тщеславие. Ведь о Бердниковой не пишут в журналах или сети, как о Линор Горалик. Но когда есть такие стихи, то творчество первых красавиц приобретает одну черту, без которой карточный домик современной социально-поэтической жизни рассыпался бы мгновенно. Эта черта — спортивность. Гонка. Вынужденность. Много имён, но явление одно: я должна быть первой. И я становлюсь первой. Вынужденно. Для лидера это напряжение необходимо: иначе он не выживет как лидер. Напряжение рождает тягу, благодаря которой лидер притягивает к себе читателя. Есть стихи — всего лишь стихи; почти домашняя поэзия. Рядом с ними книги и выступления звёзд приобретают напряжённость крысиной гонки. И тогда открывается внутреннее пространство поэзии. В котором никогда и никому не бывает тесно.
2.
«Памятник Пушкину в Брастке» Максима Чуласова — опыт поэзии после эпатажа и иронии. Это опыт пути от абсурда, а не к абсурду. Колоритная, а местами и обсценная лексика здесь не самоцель, а остатки здания абсурда. То, что строилось в 80-е и 90-е двадцатого столетия, уже разрушено. Острота и новизна ощущений от употребления мата ушла - теперь он почти смешон. Чуласов иронизирует и над тем, как он сам употребляет мат. То тут, то там появляются плиты окаянного фундамента. Андрей Родионов размышляет над новой драматургией. Туманные перспективы будущего утомляют ясные глаза поэтов. Чуласов не ставит футурологичесих задач (что вообще свойственно поэтам). Он пытается представить мир без того, что казалось таким необходимым: упакованный дом, раскованная любовница, работа в солидной госсруктуре, знакомства с авторитетами криминала. И оказывается, что этот мир поначалу пугает. Проступает узнаваемый, вращающийся вокруг своей оси ритм, отбрасывающий всё наносное. Но так ли эта работа над собой безвредна? Стихи Чуласова напоминают записи сбежавшего из монастыря монаха. Он продолжает вести свой духовный дневник в совершенно других обстоятельствах. Но возможно ли достижение вожделенного блаженства в одиночку?
*
Готовится публикация нескольких эссе Андрея Анпилова. Герои — Соломон Апт, Андрей Вознесенский, Елена Шварц, Александр Миронов. Людмила Вязмитинова открывает свою страницу работой о поэзии Андрея Родионова. Бог даст, публикации сосотоятся ещё до Рождества.
НОВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ
1.
«Камеи» Елены Бердниковой открывают читателю то поэтическое женское рукоделие, которое со временем становится достоянием, реликвией, музейностью. Эти стихи дерзкие, немного надменные и очень современные — стильные. Даже то, что подборка неровная, говорит в их пользу. Автор смог отстраниться от своих стихов и оставить, как оставляют в холодной гостиной вышитую подушку. Не совсем помню, из какой книги пришла очень подходящая к стихам «Камей» сценка: дети готовят в подарок матери вышитую думочку. Младшая дочка совсем маленькая, хочет принять участие. Хотела вытащить бумагу с помощью ножниц и пропорола цветок. Дети думали, как скрыть дыру. Придумали нашить кусочек ткани: на месте дыры появился летящий лепесток.
Конечно, лучше говорить о крупных стихотворицах современности: Ольге Седаковой, Елене Фанайловой, Марии Степановой. Или о Вере Полозковой. Возникает чувство, что когда говоришь о поэтессе сравнительно мало известной, то удовлетворяешь своё тщеславие. Ведь о Бердниковой не пишут в журналах или сети, как о Линор Горалик. Но когда есть такие стихи, то творчество первых красавиц приобретает одну черту, без которой карточный домик современной социально-поэтической жизни рассыпался бы мгновенно. Эта черта — спортивность. Гонка. Вынужденность. Много имён, но явление одно: я должна быть первой. И я становлюсь первой. Вынужденно. Для лидера это напряжение необходимо: иначе он не выживет как лидер. Напряжение рождает тягу, благодаря которой лидер притягивает к себе читателя. Есть стихи — всего лишь стихи; почти домашняя поэзия. Рядом с ними книги и выступления звёзд приобретают напряжённость крысиной гонки. И тогда открывается внутреннее пространство поэзии. В котором никогда и никому не бывает тесно.
2.
«Памятник Пушкину в Брастке» Максима Чуласова — опыт поэзии после эпатажа и иронии. Это опыт пути от абсурда, а не к абсурду. Колоритная, а местами и обсценная лексика здесь не самоцель, а остатки здания абсурда. То, что строилось в 80-е и 90-е двадцатого столетия, уже разрушено. Острота и новизна ощущений от употребления мата ушла - теперь он почти смешон. Чуласов иронизирует и над тем, как он сам употребляет мат. То тут, то там появляются плиты окаянного фундамента. Андрей Родионов размышляет над новой драматургией. Туманные перспективы будущего утомляют ясные глаза поэтов. Чуласов не ставит футурологичесих задач (что вообще свойственно поэтам). Он пытается представить мир без того, что казалось таким необходимым: упакованный дом, раскованная любовница, работа в солидной госсруктуре, знакомства с авторитетами криминала. И оказывается, что этот мир поначалу пугает. Проступает узнаваемый, вращающийся вокруг своей оси ритм, отбрасывающий всё наносное. Но так ли эта работа над собой безвредна? Стихи Чуласова напоминают записи сбежавшего из монастыря монаха. Он продолжает вести свой духовный дневник в совершенно других обстоятельствах. Но возможно ли достижение вожделенного блаженства в одиночку?
без числа
*
НОВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ
1.
Смоковница Сергея Стратановского — книга необычная. Три части одной драмы, три доли в музыке, три судьбы, сплетённые в одну. Древо (крестное). Поэт разворачивает удивительную картину мира: объёмную и цельную, в которой каждому сомнению и каждой радости находится своё место. Возникает понятие свободы — как принятия своей роли в иерархии, где главенствует Бог. Человек несвободен! Он пленник Бога. Но он независим от произвола другого человека: и его тоже стережёт Бог. И потому Исаак не пал под ножом Авраама. Через понимание иерархичности стиховой речи — к пониманию иерархичности бытия. Смоковница как свидетель. Плоды на этом дереве появляются до того, как зашумит его листва. Смоковница как антипод крестного древа — но и как его подобие.
Первая часть книги — основная, основательная, скупая: «Библейские заметки». Прошлое. Осмысленное и наблюдаемое издалека. Оно есть, но издалека. Оно уже не вернётся. Но это Библия. Мир с чёткими границами, законами и связями. Мир в котором есть ясность. Его уже нет.
Бог или ангел случайный
Мимолетящий,
тогда удержал его руку
Я не знаю и знать не хочу
Вторая — центр, настоящее. Волнения, муки, непонимание. Ужасное сейчас, жизнь со дня на день, пёстрая бессобытийность. Нелепое, не отличимое от великого. И великое, не отличимое от нелепого. Безысходная теснота жизни, жестокость бытия. Внутри которой уже родился взрыв — освобождение. Но настоящее лишено чётких границ, оно есть — либо задним числом, либо авансом. Оно аморфно, ещё не состоялось. Оно есть вполне лишь в ожидании. И в памяти (всего кроме него).
«Нынче Пасха Господня —
ты помнишь об этом, мой милый?
Воскресенье Христово —
ты помнишь об этом? Ты помнишь
Как ходили к заутрене
в храм многолюдный, а после
Шли к друзьям православным
садились за праздничный стол,
Ели кулич освящённый?
Неужто не помнишь? Припомни».
Не отвечает…забыл.
Третья — будущая жизнь, различимая только в набросках, в частицах, в чуть склонившем голову воображении. Будущему не нужны границы. Оно питается и выражает себя скорее в цветах, запахах и осязании: приблизительно, но достоверно. Будущее как веяние, дыхание, воздух, без которого жизнь была бы невозможна. Без которого невозможно было бы движение внутри плотного и душноватого мира. И однако искусительный привкус забвения не отпускает до самого конца: литейских-летейских?
* * *
Словно лёгкое перышко
выронит Он меня,
Как пушинку отдаст меня ветру ночному
И полечу вдоль Невы,
вдоль заводов чугунно-литейских
В то, последнее море.
2.
дети бегите вверх Дмитрия Строцева возвращают к «Бутылкам света», но в новой, более суровой, тональности. Стих скорее скульптурный, но с акварелью по гипсу. Сочетание нежности и плотности материала. Плазменная сущность, в лучших стихах Строцева выходящая на поверхность (приходит подруга, приходит друг —/ это как пожелает душа), здесь превращается в довльно плотный материал. Замерло. Затвердело. Но плазма бунтует внутри. Например,в стихотворении, посвящённом памяти Луферова: дети, бегите вверх. Призыв всем немедленно умереть? Но, как слышал, там — лучше.
3.
АНДРЕЙ АНПИЛОВ На Середине Мира. Счастлива представить читателям. Творчество Анпилова разнообразно: он художник, автор и исполнитель песен, прекрасный эссеист. Это клубящийся цветной мир. Однако в нём есть огромный и холодный сквозняк, выдувающий всё наносное, случайное, беспечное. Мир стихов Анпилова — очень глубокий. Вздрагивающая, на первый взгляд неуверенная рука (Конашевич? Братья Траугот?) ведёт на ледяной подъём неземной уже глубины. Поэт — вещь. Как в стихотворениях «Двое» и «Сельское» — ворона и кот. Вокруг кипит жизнь. Щемящая, бестолковая, но великая. И он (поэт) к ней несомненно причастен. От этого щемит ещё больше. Поэт — проводник. Поэт — сталкер. Обречён, боится, но не свернёт. Он любит зону. Образ поэта у Анпилова - почти чудовище. Не заколдованный принц (двудольность: до и после, благая перемена). Это чудовище в той же мере, в какой были для изнеженных горожан отшельники. Поэзия Анпилова - как незнакомая дорога. Но идти необходимо.
Первая часть заметок о публикациях. Вскоре дам вторую.
НОВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ
1.
Смоковница Сергея Стратановского — книга необычная. Три части одной драмы, три доли в музыке, три судьбы, сплетённые в одну. Древо (крестное). Поэт разворачивает удивительную картину мира: объёмную и цельную, в которой каждому сомнению и каждой радости находится своё место. Возникает понятие свободы — как принятия своей роли в иерархии, где главенствует Бог. Человек несвободен! Он пленник Бога. Но он независим от произвола другого человека: и его тоже стережёт Бог. И потому Исаак не пал под ножом Авраама. Через понимание иерархичности стиховой речи — к пониманию иерархичности бытия. Смоковница как свидетель. Плоды на этом дереве появляются до того, как зашумит его листва. Смоковница как антипод крестного древа — но и как его подобие.
Первая часть книги — основная, основательная, скупая: «Библейские заметки». Прошлое. Осмысленное и наблюдаемое издалека. Оно есть, но издалека. Оно уже не вернётся. Но это Библия. Мир с чёткими границами, законами и связями. Мир в котором есть ясность. Его уже нет.
Бог или ангел случайный
Мимолетящий,
тогда удержал его руку
Я не знаю и знать не хочу
Вторая — центр, настоящее. Волнения, муки, непонимание. Ужасное сейчас, жизнь со дня на день, пёстрая бессобытийность. Нелепое, не отличимое от великого. И великое, не отличимое от нелепого. Безысходная теснота жизни, жестокость бытия. Внутри которой уже родился взрыв — освобождение. Но настоящее лишено чётких границ, оно есть — либо задним числом, либо авансом. Оно аморфно, ещё не состоялось. Оно есть вполне лишь в ожидании. И в памяти (всего кроме него).
«Нынче Пасха Господня —
ты помнишь об этом, мой милый?
Воскресенье Христово —
ты помнишь об этом? Ты помнишь
Как ходили к заутрене
в храм многолюдный, а после
Шли к друзьям православным
садились за праздничный стол,
Ели кулич освящённый?
Неужто не помнишь? Припомни».
Не отвечает…забыл.
Третья — будущая жизнь, различимая только в набросках, в частицах, в чуть склонившем голову воображении. Будущему не нужны границы. Оно питается и выражает себя скорее в цветах, запахах и осязании: приблизительно, но достоверно. Будущее как веяние, дыхание, воздух, без которого жизнь была бы невозможна. Без которого невозможно было бы движение внутри плотного и душноватого мира. И однако искусительный привкус забвения не отпускает до самого конца: литейских-летейских?
* * *
Словно лёгкое перышко
выронит Он меня,
Как пушинку отдаст меня ветру ночному
И полечу вдоль Невы,
вдоль заводов чугунно-литейских
В то, последнее море.
2.
дети бегите вверх Дмитрия Строцева возвращают к «Бутылкам света», но в новой, более суровой, тональности. Стих скорее скульптурный, но с акварелью по гипсу. Сочетание нежности и плотности материала. Плазменная сущность, в лучших стихах Строцева выходящая на поверхность (приходит подруга, приходит друг —/ это как пожелает душа), здесь превращается в довльно плотный материал. Замерло. Затвердело. Но плазма бунтует внутри. Например,в стихотворении, посвящённом памяти Луферова: дети, бегите вверх. Призыв всем немедленно умереть? Но, как слышал, там — лучше.
3.
АНДРЕЙ АНПИЛОВ На Середине Мира. Счастлива представить читателям. Творчество Анпилова разнообразно: он художник, автор и исполнитель песен, прекрасный эссеист. Это клубящийся цветной мир. Однако в нём есть огромный и холодный сквозняк, выдувающий всё наносное, случайное, беспечное. Мир стихов Анпилова — очень глубокий. Вздрагивающая, на первый взгляд неуверенная рука (Конашевич? Братья Траугот?) ведёт на ледяной подъём неземной уже глубины. Поэт — вещь. Как в стихотворениях «Двое» и «Сельское» — ворона и кот. Вокруг кипит жизнь. Щемящая, бестолковая, но великая. И он (поэт) к ней несомненно причастен. От этого щемит ещё больше. Поэт — проводник. Поэт — сталкер. Обречён, боится, но не свернёт. Он любит зону. Образ поэта у Анпилова - почти чудовище. Не заколдованный принц (двудольность: до и после, благая перемена). Это чудовище в той же мере, в какой были для изнеженных горожан отшельники. Поэзия Анпилова - как незнакомая дорога. Но идти необходимо.
Первая часть заметок о публикациях. Вскоре дам вторую.
без числа
*
Замечаю множество новых оттенков в привычных формулировках. Возможно оттого, что чувствую, как изменяются смыслы казавшихся устойчивыми словосочетаний и высказываний. Они конечно не раз изменялись, хотя приблизительно форма сохранялась. Человек ослаблен и нелюбопытен, и потом (по себе знаю) достаточно только случайного, приблизительно сходства, чтобы сделать торопливый вывод. Но кажется, другого и быть не может. Вывод, над которым размышляют, уже в мыле. Он не ясен и не точен. Первая мысль и фраза как птицы: они либо ясны, либо точны.
Например, об известности. Мысль общая: нужна, но утомляет, опустошает. Всё так, но вокруг вижу насколько смешна известность. Если этот оттенок сразу почувствовать и принять, можно создать острый яркий образ. Пугачёва вовремя свою нелепость прочувствовала и придала ей трогательные линии.
Даже о смешном как подобии известного — общее. Шут, дурак, артист, джокер, коломбина. И однако новый оттенок смешного всё же проступает. Смешное не обладает созидательной силой. Оно может быть скрепляющим раствором (юмор), но не может быть основанием. Нынешняя нелепость и известность необязательны. Без Бродского уже нельзя обойтись (потому упомянула, что про нелепость своих стихов он знал очень хорошо). Без Пугачёвой тоже. А вот без многих наших поэтов литература бы состоялась. Удивительно, но без ДК и Воденникова — нет. Даже если необходимость отрицается как факт, есть факты: стихов, имени.
*
Вялость и необязательность сравнительно новых и доступных произведений музыки и слова (то, что недавно вошло в культуру) только подчёркивает вес и значительность произведений, лежащих на дне (культуры?). Вялость - и укрепляет известные только небольшому кругу имена. Потому круг расширяется. Сейчас можно наблюдать, как одни слои подымаются кверху (Егор Летов), а другие уходят вглубь (мои знакомые классики 21 века, за редкими исключениями). То, что было андеграундом ещё в начале 90-х, теперь входит в энциклопедии. Но стоп: отнюдь не всё и вовсе не время (и тем паче не его признаки). Время выветривается. Остаётся явление. Потом явление уходит.
В «Африке» Олди на самом деле нет никакого африканского пафоса (джа-раста), это только подходящие краски. Там нет даже антиглобализма или на грамм политики. Хотя пристрастный глаз увидит в этой песне всё, что ему нужно. «Африка» чужда сколько-нибудь ярких оттенков, как её и исполняют КОТы. Это гимн непониманию, это обращённая внутрь себя жалоба. Отпевание самого себя, если угодно. Чувство в себе других и других в себе. Чувство ближнего. Забвение себя. Такие вещи не создаются из завитка сознания или по наитию. Это как в символе веры: рожденна, несотворенна. А вот у Ляписов, пожелавших во что бы то ни стало выбежать из индустриальных джунглей, такого в исполненной ими «Африке» нет.
*
Замечаю множество новых оттенков в привычных формулировках. Возможно оттого, что чувствую, как изменяются смыслы казавшихся устойчивыми словосочетаний и высказываний. Они конечно не раз изменялись, хотя приблизительно форма сохранялась. Человек ослаблен и нелюбопытен, и потом (по себе знаю) достаточно только случайного, приблизительно сходства, чтобы сделать торопливый вывод. Но кажется, другого и быть не может. Вывод, над которым размышляют, уже в мыле. Он не ясен и не точен. Первая мысль и фраза как птицы: они либо ясны, либо точны.
Например, об известности. Мысль общая: нужна, но утомляет, опустошает. Всё так, но вокруг вижу насколько смешна известность. Если этот оттенок сразу почувствовать и принять, можно создать острый яркий образ. Пугачёва вовремя свою нелепость прочувствовала и придала ей трогательные линии.
Даже о смешном как подобии известного — общее. Шут, дурак, артист, джокер, коломбина. И однако новый оттенок смешного всё же проступает. Смешное не обладает созидательной силой. Оно может быть скрепляющим раствором (юмор), но не может быть основанием. Нынешняя нелепость и известность необязательны. Без Бродского уже нельзя обойтись (потому упомянула, что про нелепость своих стихов он знал очень хорошо). Без Пугачёвой тоже. А вот без многих наших поэтов литература бы состоялась. Удивительно, но без ДК и Воденникова — нет. Даже если необходимость отрицается как факт, есть факты: стихов, имени.
*
Вялость и необязательность сравнительно новых и доступных произведений музыки и слова (то, что недавно вошло в культуру) только подчёркивает вес и значительность произведений, лежащих на дне (культуры?). Вялость - и укрепляет известные только небольшому кругу имена. Потому круг расширяется. Сейчас можно наблюдать, как одни слои подымаются кверху (Егор Летов), а другие уходят вглубь (мои знакомые классики 21 века, за редкими исключениями). То, что было андеграундом ещё в начале 90-х, теперь входит в энциклопедии. Но стоп: отнюдь не всё и вовсе не время (и тем паче не его признаки). Время выветривается. Остаётся явление. Потом явление уходит.
В «Африке» Олди на самом деле нет никакого африканского пафоса (джа-раста), это только подходящие краски. Там нет даже антиглобализма или на грамм политики. Хотя пристрастный глаз увидит в этой песне всё, что ему нужно. «Африка» чужда сколько-нибудь ярких оттенков, как её и исполняют КОТы. Это гимн непониманию, это обращённая внутрь себя жалоба. Отпевание самого себя, если угодно. Чувство в себе других и других в себе. Чувство ближнего. Забвение себя. Такие вещи не создаются из завитка сознания или по наитию. Это как в символе веры: рожденна, несотворенна. А вот у Ляписов, пожелавших во что бы то ни стало выбежать из индустриальных джунглей, такого в исполненной ими «Африке» нет.
без числа
*
1 ноября у ЕЛЕНЫ ВАНЕЯН день рождения. Поздравляю!
*
Продолжаю работу над навигацией сайта. Теперь из любой страницы можно будет выйти в алфавитный список. Пока только небольшая часть сделана, однако сообщение между страницами стало гораздо легче.
* В течении недели надеюсь разместить несколько новых публикаций, о которых писала раньше: Максим Чуласов, Дмитрий Строцев.
*
Зимние тени легче, но плотнее летних. Но ещё не зима.
*
1 ноября у ЕЛЕНЫ ВАНЕЯН день рождения. Поздравляю!
*
Продолжаю работу над навигацией сайта. Теперь из любой страницы можно будет выйти в алфавитный список. Пока только небольшая часть сделана, однако сообщение между страницами стало гораздо легче.
* В течении недели надеюсь разместить несколько новых публикаций, о которых писала раньше: Максим Чуласов, Дмитрий Строцев.
*
Зимние тени легче, но плотнее летних. Но ещё не зима.
без числа
*
Очень длинное введение к «Гесперийским речениям» подходит к концу. «алым багряного Лара древние пожрал оливы» — «пламенем заката пылают дрова в очаге». Но геспериец так не скажет. Бинарий, тернарий, квартернарий, золотой квинарий... Сами «Речения» читать скорее всего невозможно, но они прекрасны, так что читать буду.
Фрагмент из Вордсворта.
«Прелюд»,
из интродукции.
*
Свобода милая! Что пользы мне в тебе —
Лишь этот дар, что радостью увенчан.
Едва небес дыхание благое услышал я,
Едва его почуял — внял всем телом
Как ветр попутный, благородно нежный.
Но вот по курсу он ускорил ход, а после,
При шторме, от избытка сил резвясь,
Себя разбередил. Благодаря обеим силам,
Счастливому стеченью их, с тех пор возник союз,
Заледенел навек в разломе столкновенья,
Неся обломки чаяний, надежды,
Весёлых дней, на всех часах парящих,
Дней милого досуга, обременённых мздою хилой думы,
Глубокомысленных и чуждых стремленья к услужливой высокой точности,
Заутреня и всенощная сладкогласных песен.
Пишу много проще и скупее. Что-то будет.
Не смена сезона сезоном, а восхождение. Не календарь, а Лестница Иакова. Из озарений во мрак трудов, затем к новому озарению, и затем к новому труду. Нет двух похожих осеней. Так что календарь вещь зыбкая.
*
Очень длинное введение к «Гесперийским речениям» подходит к концу. «алым багряного Лара древние пожрал оливы» — «пламенем заката пылают дрова в очаге». Но геспериец так не скажет. Бинарий, тернарий, квартернарий, золотой квинарий... Сами «Речения» читать скорее всего невозможно, но они прекрасны, так что читать буду.
Фрагмент из Вордсворта.
«Прелюд»,
из интродукции.
*
Свобода милая! Что пользы мне в тебе —
Лишь этот дар, что радостью увенчан.
Едва небес дыхание благое услышал я,
Едва его почуял — внял всем телом
Как ветр попутный, благородно нежный.
Но вот по курсу он ускорил ход, а после,
При шторме, от избытка сил резвясь,
Себя разбередил. Благодаря обеим силам,
Счастливому стеченью их, с тех пор возник союз,
Заледенел навек в разломе столкновенья,
Неся обломки чаяний, надежды,
Весёлых дней, на всех часах парящих,
Дней милого досуга, обременённых мздою хилой думы,
Глубокомысленных и чуждых стремленья к услужливой высокой точности,
Заутреня и всенощная сладкогласных песен.
Пишу много проще и скупее. Что-то будет.
Не смена сезона сезоном, а восхождение. Не календарь, а Лестница Иакова. Из озарений во мрак трудов, затем к новому озарению, и затем к новому труду. Нет двух похожих осеней. Так что календарь вещь зыбкая.
без числа
*
В винограде много жёсткости, он насыщает и растворяет в себе человека. Сильнее, чем вино. Особенно резок и тем вкусен молдавский, изабелла. Чилийский, лежащий во всех пятёрках, уже лишён интимной вкусовой ноты, а именно она и важна. Сейчас очень хорош кишмиш, особенно чёрный. Но я его вчера не видела — купила розовый. Но и этот уже созрел от холодов. Впивается в язык, горло, наполняет своим ароматом всю внутреннюю вселенную и будоражит. Виноград могу есть вагонами. Но каждый раз оскомина вынуждает делать длинные паузы. Виноград ведь один из немногих плодов, поедающих человека.
*
В винограде много жёсткости, он насыщает и растворяет в себе человека. Сильнее, чем вино. Особенно резок и тем вкусен молдавский, изабелла. Чилийский, лежащий во всех пятёрках, уже лишён интимной вкусовой ноты, а именно она и важна. Сейчас очень хорош кишмиш, особенно чёрный. Но я его вчера не видела — купила розовый. Но и этот уже созрел от холодов. Впивается в язык, горло, наполняет своим ароматом всю внутреннюю вселенную и будоражит. Виноград могу есть вагонами. Но каждый раз оскомина вынуждает делать длинные паузы. Виноград ведь один из немногих плодов, поедающих человека.
без числа
*
Когда выходишь из пределов (города, посёлка, собственной никому не нужной тщательности, он уныния переходящей в небрежность), начинаешь понимать, где и как лежит выход из календаря.
Пушкин канонизировал для русских поэтов осень. Осенью любой пишущий, волей или нехотя, стремится выполнить план, творческий план. Будто он есть, будто осень Пушкина — не потоки дождя и сбивающий с ног ветер.
Когда я увидела прозрачный, угольно-молочный лес за кое-как вспаханным полем. А после — увядающие как старики дачи, пришло чувство, что всё, что возможно, запечатлела. В себе.
*
«На Середине Мира» готовится публикация стихов Дмитрия Строцева 2010 года. И вскоре будут размещены новые стихи Максима Чуласова.
*
Когда выходишь из пределов (города, посёлка, собственной никому не нужной тщательности, он уныния переходящей в небрежность), начинаешь понимать, где и как лежит выход из календаря.
Пушкин канонизировал для русских поэтов осень. Осенью любой пишущий, волей или нехотя, стремится выполнить план, творческий план. Будто он есть, будто осень Пушкина — не потоки дождя и сбивающий с ног ветер.
Когда я увидела прозрачный, угольно-молочный лес за кое-как вспаханным полем. А после — увядающие как старики дачи, пришло чувство, что всё, что возможно, запечатлела. В себе.
*
«На Середине Мира» готовится публикация стихов Дмитрия Строцева 2010 года. И вскоре будут размещены новые стихи Максима Чуласова.
без числа
*
О стихах Екатерины Завершневой и о поэзии. Самое тяжёлое впечатление для поэта — снисходительность к нему. Лёгкое похлопывание по плечу, с тёплой ноткой: да, вот такой ты странный симпатичный человечек. А поэту не нужно снисходительности. Но человек без неё не сможет выжить среди людей. Снисходительность как основа: симпатии, разговора, действия. Необходимая упаковка, шуршание мышиных звуков в воспалённом мозгу. Вынужденное но не решающее лекарство. Надо-то МИЛОСЕРДИЯ без упаковки. А пока вытащат ядро - упаковка сжёвана. У поэта нет основы. Он с огненными корнями и вверх ногами. У него только он и есть. Снисходительность как упаковка милосердия, милости, любовного чувства к другому (ближнему). Как необходимая обёрточная бумага. Но не милосердие, не любовь. Поэт на обычное «да ладно, забудь» не отзовётся. Ему нужно только смелое, открытое и жаркое (пусть беспощадное) внимание. Ему нужно доверие. Ему нужно сердце. Как и Христу. Христу не нужна снисходительность. Его не надо жалеть — как жалеют котёнка или растение. Так можно пожалеть человека. Поэта не надо жалеть. Его надо любить. Восторгаться.
Неприятие снисходительности мне показалось важной и очень характерной чертой поэзии Екатерины Завершневой. Это одинокая в скаральном смысле слова поэзия. Она не ждёт, что ей будут восхищаться. И она не видит пустяков. Этой поэзии очень трудно.
Это поэзия мощная, несколько угловатая, с широкими жестами и очень плотная. Густая и вязкая. До того, что мне в ней лично не хватает волнистых линий. Но в ней есть нечто древнее, глубокое. И когда Завершнева пишет:
По которому разливается прозрачное горное масло.
Приветствуя темноту, поют все сосуды мира —
В руках жён, верных или неверных,
В могилах неизвестных предков,
Которым кроме обожжённой глины
Нечего было пожелать рядом с собою,
Поёт каждое горлышко —
глиняное или живое,
Из серебра или меди.
Ты выходишь на звон как на площадь,
Где для кого-то уже сколотили
крест или трон, или плаху,
— не важно, что она не видела этих предметов и не испытала на себе тех отношений. Древность, рубленные черты которой смягчены ветром и песком, растёт изнутри поэта и пробивается узловатыми, как ветви старой яблони, стихами.
По форме записи это модное и вполне приветствуемое современным сообществом стихотворчество. Завершенева предпочитает поток сосуду. Однако природное чувство ритма и метра, которое несомненно есть в этих стихах, сохраняет баланс. Так что в модном стихе всегда есть нечто древнее, а древний мотив сыгран на современных инструментах. Это поэзия очень музыкальная и графичная. Музыка здесь — вокал с далёкими струнными — акапелла. О графике хотелось бы поговорить отдельно. Скачки размеров, отступов, складывающиеся в геометрическую формулу (подобное видела у Аристова), волнение записи стиха — не поражает, но сообщает себя. И начинаешь волноваться.
Стихи эти я верстала с трудом (так как много графических моментов) и с любопытством. Было чувство нарастающего гула (или же память о голосе, переходящего от пиано к форте).
*
О стихах Екатерины Завершневой и о поэзии. Самое тяжёлое впечатление для поэта — снисходительность к нему. Лёгкое похлопывание по плечу, с тёплой ноткой: да, вот такой ты странный симпатичный человечек. А поэту не нужно снисходительности. Но человек без неё не сможет выжить среди людей. Снисходительность как основа: симпатии, разговора, действия. Необходимая упаковка, шуршание мышиных звуков в воспалённом мозгу. Вынужденное но не решающее лекарство. Надо-то МИЛОСЕРДИЯ без упаковки. А пока вытащат ядро - упаковка сжёвана. У поэта нет основы. Он с огненными корнями и вверх ногами. У него только он и есть. Снисходительность как упаковка милосердия, милости, любовного чувства к другому (ближнему). Как необходимая обёрточная бумага. Но не милосердие, не любовь. Поэт на обычное «да ладно, забудь» не отзовётся. Ему нужно только смелое, открытое и жаркое (пусть беспощадное) внимание. Ему нужно доверие. Ему нужно сердце. Как и Христу. Христу не нужна снисходительность. Его не надо жалеть — как жалеют котёнка или растение. Так можно пожалеть человека. Поэта не надо жалеть. Его надо любить. Восторгаться.
Неприятие снисходительности мне показалось важной и очень характерной чертой поэзии Екатерины Завершневой. Это одинокая в скаральном смысле слова поэзия. Она не ждёт, что ей будут восхищаться. И она не видит пустяков. Этой поэзии очень трудно.
Это поэзия мощная, несколько угловатая, с широкими жестами и очень плотная. Густая и вязкая. До того, что мне в ней лично не хватает волнистых линий. Но в ней есть нечто древнее, глубокое. И когда Завершнева пишет:
По которому разливается прозрачное горное масло.
Приветствуя темноту, поют все сосуды мира —
В руках жён, верных или неверных,
В могилах неизвестных предков,
Которым кроме обожжённой глины
Нечего было пожелать рядом с собою,
Поёт каждое горлышко —
глиняное или живое,
Из серебра или меди.
Ты выходишь на звон как на площадь,
Где для кого-то уже сколотили
крест или трон, или плаху,
— не важно, что она не видела этих предметов и не испытала на себе тех отношений. Древность, рубленные черты которой смягчены ветром и песком, растёт изнутри поэта и пробивается узловатыми, как ветви старой яблони, стихами.
По форме записи это модное и вполне приветствуемое современным сообществом стихотворчество. Завершенева предпочитает поток сосуду. Однако природное чувство ритма и метра, которое несомненно есть в этих стихах, сохраняет баланс. Так что в модном стихе всегда есть нечто древнее, а древний мотив сыгран на современных инструментах. Это поэзия очень музыкальная и графичная. Музыка здесь — вокал с далёкими струнными — акапелла. О графике хотелось бы поговорить отдельно. Скачки размеров, отступов, складывающиеся в геометрическую формулу (подобное видела у Аристова), волнение записи стиха — не поражает, но сообщает себя. И начинаешь волноваться.
Стихи эти я верстала с трудом (так как много графических моментов) и с любопытством. Было чувство нарастающего гула (или же память о голосе, переходящего от пиано к форте).
без числа
*
Готовится к публикации «Смоковница» Сергея Стратановского. Неприятие, сопровождающее эти стихи, скорее хороший знак. Есть поэзия, которая уже не стремится нравиться читателю. Она вообще не думает о читателе. Но если читатель с нею, он вынужден много трудиться. Эту поэзию надо прожить и принять.
Поэзия Сергея Стратановского разновидна. Порой кажется излишне трудоёмкой, но это не так. В первой и последней части книги есть стихи совершенно воздушные: «он выронит меня как пёрышко».
*
Кинематограф. «Уолл Стрит» 1987 и «Уолл Стрит» 2010 Оливера Стоуна. Стоуна, кроме «Прирождённых убийц» раньше не смотрела. Настоящие кинокартины. Пластичны, музыкальны (+ Дэвид Бирн), отменно динамичны. Тот случай, когда фильма хочется больше (длиннее, подробнее). Типы и характеры, приметы времени — как в хорошей литературе. Агрессивная, ломаная, почти невротичная первая часть с молодым совестливым героем в центре. И вторая — несколько апатичная, рефлексирующая, почти романтичная. Однако Бад Фокс — отнюдь не единственное лицо в картине, на ком сосредоточено внимание зрителя. Есть ещё его отец и антипод его отца — любовник денег Гордон Гекко. Отца Фокса, кстати, играет отец Майкла Дугласа — актёр, сыгравший Спартака. Гекко, которого играет Майкл Дуглас, в первой части оставляет двойственное впечатление. Он любит жизнь: картины, пищу, женщин, он почти эстет. До той степени, на которой эстетизм почти не отличим от дурновкусия. Весь фильм 1987 проходит под знаком тревожной победы Гекко. Он побеждает всех своих противников, но большой ценой и с прибылью всего в шесть миллионов. В финале фильма Бад Фокс должен отправиться в тюрьму. Но накануне тюрьмы Гекко задаёт ему отцовского тумака. Стоун выводит в кадр не все детали сюжета, порой они различимы только в интонациях актёров и интерьерах, а так же намечены в комбинированных съёмках. Скрытые детали сообщают фильму дополнительное напряжение.
Второй фильм, «Уолл Стрит: деньги не спят», 2010 — портрет поколения трёх ни: ни денег, ни работы, ни доходов. Герои и судьбы — дети скурвившегося Бада Фокса. Фильм идёт под знаком удачного поражения. Идиллическая концовка немного нелепа, но в рамках картины-сиквелла возвращение почти обездоленных влюблённых друг к другу поданы без конфет; это здоровая сентиментальность. Очень верно найдена Стоуном и актёрами нота: почти. Отношения между персонажами — почти налажены и почти разорваны. Главный герой почти мальчик, но он же и почти большой парень с Уолл Стрит. Его начальство почти любит его и почти ненавидит. Почти все персонажи фильма оказываются на поворотах сюжета почти без денег. Однако как только появляется Гордон Гекко, начинается внутри картины крысиное шевеление и все "почти" уходят. Отсидев восемь лет, Гекко выходит на волю (очень яркие детали в сцене выхода: золотой зажим для банкнот и пр.). Он прекрасно адаптировался в мире, тесно сплетённым с виртуальным, где сделки решаются на пути из одного кафе к другому, а статья на левацком сайте может причинить серьёзное беспокойство финансовому королю. Фильм ещё более антиамериканский, чем 1987. Только после второго фильма может сложиться стереоскопический образ Гекко — он жесток, но он человечен. Он со вкусом затягивается сигарой, не скупясь, покупает ботинки. Это показатель того, что в нём ещё есть способность жертвовать. И он в самом деле любит дочь, он вообще любит людей. И он, мошенник, нарисованный Стоуном почти в стиле позднего барокко, оказывается единственным, кто умеет подмять социум под себя. И стать хоть чем-то полезным своим близким. Только в нём нет ничего почти. Чувствуется вкус старой французской драмы: Мольер.
*
Готовится к публикации «Смоковница» Сергея Стратановского. Неприятие, сопровождающее эти стихи, скорее хороший знак. Есть поэзия, которая уже не стремится нравиться читателю. Она вообще не думает о читателе. Но если читатель с нею, он вынужден много трудиться. Эту поэзию надо прожить и принять.
Поэзия Сергея Стратановского разновидна. Порой кажется излишне трудоёмкой, но это не так. В первой и последней части книги есть стихи совершенно воздушные: «он выронит меня как пёрышко».
*
Кинематограф. «Уолл Стрит» 1987 и «Уолл Стрит» 2010 Оливера Стоуна. Стоуна, кроме «Прирождённых убийц» раньше не смотрела. Настоящие кинокартины. Пластичны, музыкальны (+ Дэвид Бирн), отменно динамичны. Тот случай, когда фильма хочется больше (длиннее, подробнее). Типы и характеры, приметы времени — как в хорошей литературе. Агрессивная, ломаная, почти невротичная первая часть с молодым совестливым героем в центре. И вторая — несколько апатичная, рефлексирующая, почти романтичная. Однако Бад Фокс — отнюдь не единственное лицо в картине, на ком сосредоточено внимание зрителя. Есть ещё его отец и антипод его отца — любовник денег Гордон Гекко. Отца Фокса, кстати, играет отец Майкла Дугласа — актёр, сыгравший Спартака. Гекко, которого играет Майкл Дуглас, в первой части оставляет двойственное впечатление. Он любит жизнь: картины, пищу, женщин, он почти эстет. До той степени, на которой эстетизм почти не отличим от дурновкусия. Весь фильм 1987 проходит под знаком тревожной победы Гекко. Он побеждает всех своих противников, но большой ценой и с прибылью всего в шесть миллионов. В финале фильма Бад Фокс должен отправиться в тюрьму. Но накануне тюрьмы Гекко задаёт ему отцовского тумака. Стоун выводит в кадр не все детали сюжета, порой они различимы только в интонациях актёров и интерьерах, а так же намечены в комбинированных съёмках. Скрытые детали сообщают фильму дополнительное напряжение.
Второй фильм, «Уолл Стрит: деньги не спят», 2010 — портрет поколения трёх ни: ни денег, ни работы, ни доходов. Герои и судьбы — дети скурвившегося Бада Фокса. Фильм идёт под знаком удачного поражения. Идиллическая концовка немного нелепа, но в рамках картины-сиквелла возвращение почти обездоленных влюблённых друг к другу поданы без конфет; это здоровая сентиментальность. Очень верно найдена Стоуном и актёрами нота: почти. Отношения между персонажами — почти налажены и почти разорваны. Главный герой почти мальчик, но он же и почти большой парень с Уолл Стрит. Его начальство почти любит его и почти ненавидит. Почти все персонажи фильма оказываются на поворотах сюжета почти без денег. Однако как только появляется Гордон Гекко, начинается внутри картины крысиное шевеление и все "почти" уходят. Отсидев восемь лет, Гекко выходит на волю (очень яркие детали в сцене выхода: золотой зажим для банкнот и пр.). Он прекрасно адаптировался в мире, тесно сплетённым с виртуальным, где сделки решаются на пути из одного кафе к другому, а статья на левацком сайте может причинить серьёзное беспокойство финансовому королю. Фильм ещё более антиамериканский, чем 1987. Только после второго фильма может сложиться стереоскопический образ Гекко — он жесток, но он человечен. Он со вкусом затягивается сигарой, не скупясь, покупает ботинки. Это показатель того, что в нём ещё есть способность жертвовать. И он в самом деле любит дочь, он вообще любит людей. И он, мошенник, нарисованный Стоуном почти в стиле позднего барокко, оказывается единственным, кто умеет подмять социум под себя. И стать хоть чем-то полезным своим близким. Только в нём нет ничего почти. Чувствуется вкус старой французской драмы: Мольер.
без числа
*
Роевая литературная жизнь. Со своим повелителем мух — Баал-Зебубом. Все хороши, всё трогательно, всё получается. Но беспомощно и понемногу. Это невыносимо.
*
Молодой поэт сорока с лишним лет. Раз в сезон его стихи печатают в каком-нибудь толстом журнале. Он выступает на фестивалях, связанных с толстыми журналами, но решающего места не занимает и не займёт. Однако у него уже есть довольно прочная седалищная мозоль, которой он прочно занимает отведённое ему место: место молодого автора. Чтобы к семидесяти занять место маститого автора. Порой этому поэту даже дают премию. Но она ему и не нужна: он рифмует из любви к плетению словес, мало что в этом ремесле понимая. Стихи его лучше не читать: достаточно, что их печатают. Они как показатель стабильности издания.
*
Как под волну нырнуть. Леденящее ощущение движения. Шторм.
*
Роевая литературная жизнь. Со своим повелителем мух — Баал-Зебубом. Все хороши, всё трогательно, всё получается. Но беспомощно и понемногу. Это невыносимо.
*
Молодой поэт сорока с лишним лет. Раз в сезон его стихи печатают в каком-нибудь толстом журнале. Он выступает на фестивалях, связанных с толстыми журналами, но решающего места не занимает и не займёт. Однако у него уже есть довольно прочная седалищная мозоль, которой он прочно занимает отведённое ему место: место молодого автора. Чтобы к семидесяти занять место маститого автора. Порой этому поэту даже дают премию. Но она ему и не нужна: он рифмует из любви к плетению словес, мало что в этом ремесле понимая. Стихи его лучше не читать: достаточно, что их печатают. Они как показатель стабильности издания.
*
Как под волну нырнуть. Леденящее ощущение движения. Шторм.
без числа
*
Открываю новый раздел внутри всех разделов. Теперь автор «Середины Мира» получил возможность представить одного или нескольких любимых авторов, выбрав его лучшие стихотворения и предложив краткий очерк о стихах своего избранника. Очень рада, что проект открывается стихами Дмитрия Веденяпина в представлении Татьяны Нешумовой и с рецензией на последнюю книгу Веденяпина, стихи из которой присутствуют в подборке. Автор рецензии — Александр Житенев.
Cтихи Дмитрия Веденяпина любопытны, на мой взгляд, тем, что при офисной определённости формы и содержания (ну что вы хотите от "классического" поэта) они вызывают живой отклик у любителей новизны, каковыми часто являются филологи.
*
Открываю новый раздел внутри всех разделов. Теперь автор «Середины Мира» получил возможность представить одного или нескольких любимых авторов, выбрав его лучшие стихотворения и предложив краткий очерк о стихах своего избранника. Очень рада, что проект открывается стихами Дмитрия Веденяпина в представлении Татьяны Нешумовой и с рецензией на последнюю книгу Веденяпина, стихи из которой присутствуют в подборке. Автор рецензии — Александр Житенев.
Cтихи Дмитрия Веденяпина любопытны, на мой взгляд, тем, что при офисной определённости формы и содержания (ну что вы хотите от "классического" поэта) они вызывают живой отклик у любителей новизны, каковыми часто являются филологи.
без числа
*
«На Середине Мира» готовится новая публикация стихов Евгении Риц. Два момента в этих стихах особенно привлекли моё внимание. Первый — образ копии: «скоро взойдёт вторая луна» («но не там» — снова копия!), «скоро второе солнце взойдёт», «параллель накладывается на параллель», «три слепошарых точки», «второе дно». Размышления запущены, как незримым двигателем:
Но были ли это мы
Или второй состав?
Двоение, отражения, зеркала. Мир двоений, мир зеркал. Зеркало против зеркала. Ни отдыха, ни сна. «Моя тень меня обвинила». Тени прошлого? Но ведь оно стерильно и почти что невинно! Всё как у всех. Но Риц как будто подносит к глазам читателя ладошку (почти детскую; говорок-лепет — её отличительная особенность), с этой ладошки кожа снимается как перчатка. Что за наваждение? Фильм ужасов с приглушённым звуком? Тяжёлое детство нижегородской окраины? Космическое радио, уже не рассчитывающее на то, что его волну кто-то поймает? Поэт сминает все новости расслоившейся ладошкой. Приучается к жизни после смерти.
Второй момент: искусный детский лепет. Поэтический язык Риц во «Втором солнце» — почти ретро: «ветер поёт по моде прошедших лет». Хотя в этой виниловой мелодии и слышатся порой незнакомые слова: интернет; незнакомые словосочетания, в которых привычные слова получают новый статус: три глухих тире (подпись). Возникает ощущение, чувство нарочной неправильности. В этой поэзии «всё нарочно». Сразу вспоминается Тургенев: «всё у неё было — как дети говорят — нарочно». Риц чувствует неестественность современного русского языка, но и осознаёт свою с ним связь. Изменить речь — значит изменить себя. В послесмертии такая перемена кажется почти возможной. Но всё вокруг статично. И только внутри поэта ходят волны: из будущего в прошлое, и снова в будущее. Их можно уловить по «детским» же оговоркам. «Воину после воя» — конечно же, после боя! Но вой — это воздушная тревога. «Детский тлён» вместо «тлен». Эта поэзия как ладонь мистической небесной сестры, приглушает ужасы и боли окружающего послесмертия.
*
«На Середине Мира» готовится новая публикация стихов Евгении Риц. Два момента в этих стихах особенно привлекли моё внимание. Первый — образ копии: «скоро взойдёт вторая луна» («но не там» — снова копия!), «скоро второе солнце взойдёт», «параллель накладывается на параллель», «три слепошарых точки», «второе дно». Размышления запущены, как незримым двигателем:
Но были ли это мы
Или второй состав?
Двоение, отражения, зеркала. Мир двоений, мир зеркал. Зеркало против зеркала. Ни отдыха, ни сна. «Моя тень меня обвинила». Тени прошлого? Но ведь оно стерильно и почти что невинно! Всё как у всех. Но Риц как будто подносит к глазам читателя ладошку (почти детскую; говорок-лепет — её отличительная особенность), с этой ладошки кожа снимается как перчатка. Что за наваждение? Фильм ужасов с приглушённым звуком? Тяжёлое детство нижегородской окраины? Космическое радио, уже не рассчитывающее на то, что его волну кто-то поймает? Поэт сминает все новости расслоившейся ладошкой. Приучается к жизни после смерти.
Второй момент: искусный детский лепет. Поэтический язык Риц во «Втором солнце» — почти ретро: «ветер поёт по моде прошедших лет». Хотя в этой виниловой мелодии и слышатся порой незнакомые слова: интернет; незнакомые словосочетания, в которых привычные слова получают новый статус: три глухих тире (подпись). Возникает ощущение, чувство нарочной неправильности. В этой поэзии «всё нарочно». Сразу вспоминается Тургенев: «всё у неё было — как дети говорят — нарочно». Риц чувствует неестественность современного русского языка, но и осознаёт свою с ним связь. Изменить речь — значит изменить себя. В послесмертии такая перемена кажется почти возможной. Но всё вокруг статично. И только внутри поэта ходят волны: из будущего в прошлое, и снова в будущее. Их можно уловить по «детским» же оговоркам. «Воину после воя» — конечно же, после боя! Но вой — это воздушная тревога. «Детский тлён» вместо «тлен». Эта поэзия как ладонь мистической небесной сестры, приглушает ужасы и боли окружающего послесмертия.
без числа
*
Видела утро в золотом тумане. Дважды, как водится в праздник, прошла любимой дорожкой. Розы у Покрова ещё цветут. Астры — мамины цветы — тоже.
*
Видела утро в золотом тумане. Дважды, как водится в праздник, прошла любимой дорожкой. Розы у Покрова ещё цветут. Астры — мамины цветы — тоже.
без числа
*
Новые поступления «На Середине Мира» — Максим Якубсон о поэзии Петра Брандта: ШАГИ ИСХОДА. Тенденциозно, но эмоционально и строго; возникает чувство резонанса: рассказчика с предметом рассказа и читателя с рассказчиком и предметом рассказа. Слушаешь, местами не соглашаешься, но не дочитать нельзя.
*
Готовится публикация стихов Дмитрия Веденяпина с предисловием Татьяны Нешумовой.
Шагнуть в окно, свалиться со стола,
Открыть сервант и своровать лекарство,
И понимать, что даже пастила
В сто раз важней любого государства.
Любовь и смерть пока ещё одно,
Конец ещё не потерял начало,
И умереть не страшно — всё равно,
Что с головой залезть под одеяло.
1982
*
Чтение снова застопорилось. Начинаю навёрствывать. «Письма заложника» готовы; последнее написано. Возможно, размещу на сайте. Публикация стихов моих в НМ переносится на 2011 г, в начало.
*
Новые поступления «На Середине Мира» — Максим Якубсон о поэзии Петра Брандта: ШАГИ ИСХОДА. Тенденциозно, но эмоционально и строго; возникает чувство резонанса: рассказчика с предметом рассказа и читателя с рассказчиком и предметом рассказа. Слушаешь, местами не соглашаешься, но не дочитать нельзя.
*
Готовится публикация стихов Дмитрия Веденяпина с предисловием Татьяны Нешумовой.
Шагнуть в окно, свалиться со стола,
Открыть сервант и своровать лекарство,
И понимать, что даже пастила
В сто раз важней любого государства.
Любовь и смерть пока ещё одно,
Конец ещё не потерял начало,
И умереть не страшно — всё равно,
Что с головой залезть под одеяло.
1982
*
Чтение снова застопорилось. Начинаю навёрствывать. «Письма заложника» готовы; последнее написано. Возможно, размещу на сайте. Публикация стихов моих в НМ переносится на 2011 г, в начало.
без числа
*
Стихи Натальи Горбаневской решила объединить названием «С Востока». Стихи Галины Рымбу — «Всегда неправильное чудо». Аверс и реверс любви к земле. Обе новеллы в стихах — о земле, о родине. Очевидно, что по-разному, очевидно, что разного уровня и разного опыта. Обе поэтессы пишут о глубине земли. И у обеих, как утверждение земли, возникает (и у обеих — ближе к финалу) вода. Разделение воды небесной и земной. Смерть в преддверии воскресения. Плач по утопленнику. Рымбу по-охотничьи чувствует Офелию в этой воде (одно из стихотворений так и называется: «Гамлет»). Горбаневская не уточняет, но в интонациях её стихов (особенно восьмистиший) порой проскальзывают звуки пения Офелии. Но какая разница между глазом, спешащим на встречу с давно не виденными и уже отчуждёнными от души местами и глазом, вжившимся в неровности ежедневного пейзажа! Любовь издалека — и любовь вблизи. Аверс и реверс. Холодно — жарко.
*
Стихи Натальи Горбаневской решила объединить названием «С Востока». Стихи Галины Рымбу — «Всегда неправильное чудо». Аверс и реверс любви к земле. Обе новеллы в стихах — о земле, о родине. Очевидно, что по-разному, очевидно, что разного уровня и разного опыта. Обе поэтессы пишут о глубине земли. И у обеих, как утверждение земли, возникает (и у обеих — ближе к финалу) вода. Разделение воды небесной и земной. Смерть в преддверии воскресения. Плач по утопленнику. Рымбу по-охотничьи чувствует Офелию в этой воде (одно из стихотворений так и называется: «Гамлет»). Горбаневская не уточняет, но в интонациях её стихов (особенно восьмистиший) порой проскальзывают звуки пения Офелии. Но какая разница между глазом, спешащим на встречу с давно не виденными и уже отчуждёнными от души местами и глазом, вжившимся в неровности ежедневного пейзажа! Любовь издалека — и любовь вблизи. Аверс и реверс. Холодно — жарко.
без числа
*
Осенью «На Середине Мира» ожидаются обильные публикации. Из авторов, чьи подборки уже в работе: Наталья Горбаневская, Алексей Рафиев, Александр Кузнецов. Буду рада представить эссе Александра Житенева о новой книге Дмитрия Веденяпина и подборку стихов героя эссе, разных лет. Этой публикацией воплощаю замысел: поэт представляет поэта, выбирая его стихи, и публикацию обрамляет отзыв о стихах (не обязательно составителя).
*
Тихий ответ «Часкору» и в частности дорогому Кириллу: «жить в Москве всё равно, что жить во флаконе». Москвичи намного подвижнее провинциалов, это моё наблюдение. Парадокс, но это так. Гораздо чаще слышу о разъезжающем по разным городам москвиче, чем о прибывшем в Москву провинциальном поэте (если он не студент и обладает некоторым значением в кругах литераторов). Но ведь литературная жизнь как коктейль; порой слои почти не смешиваются. Внизу — густой сироп. Сверху — дикая водка. Её бы слить, но пишущие люди водку любят. А так литжизнь конечно есть, и литература никуда не денется. Официантки в кафемаксе морщатся (впрочем, как и в ОГИ, они литераторов недолюбливают, хотя в ОГИ есть официанты-литинститутеры), посуду поставить не хотят. У Файзова ручки трясутся и желчные мешки под глазами. Вам столько не выпить. Героям вечеров неловко, слушатели побаиваются толкотни (даже если десять человек). Остальные пришли потусоваться. За полчаса прочитана вся книга; делать больше ведь нечего. Но это и есть литературная жизнь. Я — как теперь говорят — без иронии. Литератор неуместен и неудобен. Всегда.
*
Осенью «На Середине Мира» ожидаются обильные публикации. Из авторов, чьи подборки уже в работе: Наталья Горбаневская, Алексей Рафиев, Александр Кузнецов. Буду рада представить эссе Александра Житенева о новой книге Дмитрия Веденяпина и подборку стихов героя эссе, разных лет. Этой публикацией воплощаю замысел: поэт представляет поэта, выбирая его стихи, и публикацию обрамляет отзыв о стихах (не обязательно составителя).
*
Тихий ответ «Часкору» и в частности дорогому Кириллу: «жить в Москве всё равно, что жить во флаконе». Москвичи намного подвижнее провинциалов, это моё наблюдение. Парадокс, но это так. Гораздо чаще слышу о разъезжающем по разным городам москвиче, чем о прибывшем в Москву провинциальном поэте (если он не студент и обладает некоторым значением в кругах литераторов). Но ведь литературная жизнь как коктейль; порой слои почти не смешиваются. Внизу — густой сироп. Сверху — дикая водка. Её бы слить, но пишущие люди водку любят. А так литжизнь конечно есть, и литература никуда не денется. Официантки в кафемаксе морщатся (впрочем, как и в ОГИ, они литераторов недолюбливают, хотя в ОГИ есть официанты-литинститутеры), посуду поставить не хотят. У Файзова ручки трясутся и желчные мешки под глазами. Вам столько не выпить. Героям вечеров неловко, слушатели побаиваются толкотни (даже если десять человек). Остальные пришли потусоваться. За полчаса прочитана вся книга; делать больше ведь нечего. Но это и есть литературная жизнь. Я — как теперь говорят — без иронии. Литератор неуместен и неудобен. Всегда.
без числа
*
«Посмертный кислород» Евгении Вежлян — прекрасный пример постпанка в новейшей поэзии. Грубоватая ив месте мелодичная лирика - "в коробке — скелеты столовых приборов" - "и алчет жить, и грезит убежать". Непричёсанная и неподкрашенная поэзия перед зеркалом, поэзия перед поэзией. Ломанный, раздвоенный, как жало насекомого, взгляд автора улавливает и лик стиха — и его отражение в зеркале анализа. Вежлян пишет и тут же анализирует, что пишет. Два первые стихотворения в подборке — «Рукопись, найденная на помойке» и «Говорить» являются одновременно и автопортретом автора в поэзии и описанием этого портрета.
холодно... темно...
..........отвратительна
боремся за расширение частного
общее побеждает
со счетом от 0 до бесконечности
мертвые начинают
и выигрывают
живые
расходятся
по
домам
«Речь моя родная без языка/ и прописки...» — определение провокативное. Не вполне ясно, это карнавальное самобичевание или опоздавший приговор стихам, которые уже в другом пространстве-времени, чем их автор? Ни то, ни другое. Это автопортрет, в котором сквозь небольшое «я» просвечивает катастрофическое «мы». И одновременно это непредвзятое (хотя и очень эмоциональное) описание этого портрета, к нему прилагающаяся. Автор пишет о себе (о ком же ещё?) — и о современности. О ровесниках, знакомых поэтах и писателях, утре, вечере, дне. И вместе с тем о бездне внутри каждого человека. Автор идёт по времени, как по воде лимана, не проваливаясь: над бездной. Потому детали в её стихах грубоваты и выпуклы: лампа накаливания попирает цоколь. Образ аварийный! Ведь лампа вот-вот перегорит! На образ автопортрета как предмета исследования указывает смутное отражение в куполе медузы, отражение девочки - в матери, и наоборот. Смерти в соседе, и соседа — в смерти. Отражение в стихах Вежлян всегда одно. Так смотрят на свою душу, чуть выглянувшую из тела.
Мне в этих стихах нравится именно их эмоциональность, неприбранность. В них очень много витальной силы, чего мне в нынешней (даже очень хорошей поэзии) недостаёт. Чтобы не прятаться за 1993 год и ГО.
*
Просмотрен «Апокалипто» Мэла Гибсона. Фильм-исторический роман, феерия. Индейская цивилизация (кажется ацтеки) вырастает до символа: всё человечество. Всё человечество приносит кровавые жертвы, жаждет убийства себе подобных. Оно волнуемо бедствиями (засуха), войнами, болезнями и пророчествами. Оно выживает, оно тратит чудовищные усилия на самосохранение. Но к берегам уже пристали шлюпы испанцев. Ощущение, как от наблюдения в окно. Актёры незнакомые (да и не актёры вовсе), бегущий пейзаж. Фильм-видение.
«Чужой» и «Чужие». Заставили задуматься ценностях американской цивилизации и её роли в мире (как будто я что дельное могу по этому поводу сказать). Но американский невроз, чудовищными усилиями втиснутый в ригоричтичные религиозные рамки (чужой как дьявол), узнаётся сразу. В первые минуты просмотра было смутное чувство родства Чужого с Солярисом, но потом ушло. В таких фильмах не всегда понятно, хороший актёр или плохой. Беганье прекрасной Сигурни Уивер с непокрытой головой среди пламени и дыма (должна бы умереть от отравления после первых же возгораний на корабле Ностромо) скорее смешит, чем пугает. Теперь долгое время голливудские фильмы смотреть не буду.
*
Как оказалось, в начале августа горел Лосиный Остров. Наш северо-восток довольно близко, так что дым был не мифический. В ближайшей пятёрке всё время сломан холодильник.
*
Вордсворт читается не просто медленно, а с огромным трудом. Спросила себя: а что бы я назвала особенность его стихов? Парадокс, но они очень лёгкие, они идут пешком. Они насыщенные, но это лёгкая насыщенность. Они медленны, но с удовольствием, как пешая ходьба. Они красивы. У Пушкина в «Осени» есть строки, напоминающие о «Прелюде».
*
Ощущение раскручивающегося маховика, желающего наверстать время, упущенное в жарком бездействии. Но страхов ещё очень много. На небе видела преображенские облака: огромные, тучные — только в августе такие могут быть. Скорее бы Преображение.
*
«Посмертный кислород» Евгении Вежлян — прекрасный пример постпанка в новейшей поэзии. Грубоватая ив месте мелодичная лирика - "в коробке — скелеты столовых приборов" - "и алчет жить, и грезит убежать". Непричёсанная и неподкрашенная поэзия перед зеркалом, поэзия перед поэзией. Ломанный, раздвоенный, как жало насекомого, взгляд автора улавливает и лик стиха — и его отражение в зеркале анализа. Вежлян пишет и тут же анализирует, что пишет. Два первые стихотворения в подборке — «Рукопись, найденная на помойке» и «Говорить» являются одновременно и автопортретом автора в поэзии и описанием этого портрета.
холодно... темно...
..........отвратительна
боремся за расширение частного
общее побеждает
со счетом от 0 до бесконечности
мертвые начинают
и выигрывают
живые
расходятся
по
домам
«Речь моя родная без языка/ и прописки...» — определение провокативное. Не вполне ясно, это карнавальное самобичевание или опоздавший приговор стихам, которые уже в другом пространстве-времени, чем их автор? Ни то, ни другое. Это автопортрет, в котором сквозь небольшое «я» просвечивает катастрофическое «мы». И одновременно это непредвзятое (хотя и очень эмоциональное) описание этого портрета, к нему прилагающаяся. Автор пишет о себе (о ком же ещё?) — и о современности. О ровесниках, знакомых поэтах и писателях, утре, вечере, дне. И вместе с тем о бездне внутри каждого человека. Автор идёт по времени, как по воде лимана, не проваливаясь: над бездной. Потому детали в её стихах грубоваты и выпуклы: лампа накаливания попирает цоколь. Образ аварийный! Ведь лампа вот-вот перегорит! На образ автопортрета как предмета исследования указывает смутное отражение в куполе медузы, отражение девочки - в матери, и наоборот. Смерти в соседе, и соседа — в смерти. Отражение в стихах Вежлян всегда одно. Так смотрят на свою душу, чуть выглянувшую из тела.
Мне в этих стихах нравится именно их эмоциональность, неприбранность. В них очень много витальной силы, чего мне в нынешней (даже очень хорошей поэзии) недостаёт. Чтобы не прятаться за 1993 год и ГО.
*
Просмотрен «Апокалипто» Мэла Гибсона. Фильм-исторический роман, феерия. Индейская цивилизация (кажется ацтеки) вырастает до символа: всё человечество. Всё человечество приносит кровавые жертвы, жаждет убийства себе подобных. Оно волнуемо бедствиями (засуха), войнами, болезнями и пророчествами. Оно выживает, оно тратит чудовищные усилия на самосохранение. Но к берегам уже пристали шлюпы испанцев. Ощущение, как от наблюдения в окно. Актёры незнакомые (да и не актёры вовсе), бегущий пейзаж. Фильм-видение.
«Чужой» и «Чужие». Заставили задуматься ценностях американской цивилизации и её роли в мире (как будто я что дельное могу по этому поводу сказать). Но американский невроз, чудовищными усилиями втиснутый в ригоричтичные религиозные рамки (чужой как дьявол), узнаётся сразу. В первые минуты просмотра было смутное чувство родства Чужого с Солярисом, но потом ушло. В таких фильмах не всегда понятно, хороший актёр или плохой. Беганье прекрасной Сигурни Уивер с непокрытой головой среди пламени и дыма (должна бы умереть от отравления после первых же возгораний на корабле Ностромо) скорее смешит, чем пугает. Теперь долгое время голливудские фильмы смотреть не буду.
*
Как оказалось, в начале августа горел Лосиный Остров. Наш северо-восток довольно близко, так что дым был не мифический. В ближайшей пятёрке всё время сломан холодильник.
*
Вордсворт читается не просто медленно, а с огромным трудом. Спросила себя: а что бы я назвала особенность его стихов? Парадокс, но они очень лёгкие, они идут пешком. Они насыщенные, но это лёгкая насыщенность. Они медленны, но с удовольствием, как пешая ходьба. Они красивы. У Пушкина в «Осени» есть строки, напоминающие о «Прелюде».
*
Ощущение раскручивающегося маховика, желающего наверстать время, упущенное в жарком бездействии. Но страхов ещё очень много. На небе видела преображенские облака: огромные, тучные — только в августе такие могут быть. Скорее бы Преображение.
без числа
*
Новая публикация Игоря Бобырева многословна, стройна и стильна. В ней более, чем в Чуде остутствия слышна перекличка со стихами Всеволода Некрасова: «нет, ты не Гойя...», «зелень полностью». Бобырев, возможно, единственный из минималистов, кто услышал ритм воздуха в стихах Всеволода Некрасова. «Античные» паузы в минимах Некрасова так же наполнены, как и сами слова. Это трюк, конечно, но рискованный и самозабвенный. После Некрасовских стихов мне не приходилось слышать у отечественных минималистов такого воздуха. Можно сказать, Бобырев уловил специфическое придыхание Некрасова. Между «звёзды расступились» и «шире не стало» лежит бездна сомнений, наполненная протуберанцами. Как и у Вс. Некрасова. Любопытно, что стихи Бобырева лишены блестящего остроумия, не рассчитаны на моментальную реакцию, это не бурлески. А ведь минималист, в намерении найти новую крошку стиха, часто находит всего лишь бурлеску, домашний пирожок позапрошлого столетия. Отсутствие блёсток (и тем самым присутствие звёзд) — общее у Игоря Бобырева и Всеволода Некрасова. Почему так смело и уверенно сравниваю эти две величины. По чувству формы; для меня оно есть у обоих. Всеволод Некрасов, кажется, умел в поэзии всё. Он вращал поэтический диск как хотел и потому смог создать инженерию, оживающую под его руками. Бобырев пишет мало, но тщательно. И у него тоже оживает одинокая форма. Что более формально, чем моностих или дистих (Бобырев предпочитает дистихи). Что скорее всего скатится к площадной остроте — конечно, короткое стихотворение. Но эти почти уличные, обесцененные формы у Бобырева живут. Это стихи. И это стихи, которые стоит читать.
*
Цикорий всё так же расцветает голубым глазом над выжженной травой. Дрозды возле метро бродят стаями. Разные: серые, чёрные в крапинку. Очень красивые птицы, крупные птицы. Был дождь, но его мало. Однако в небе тот же свинцовый оттенок, что и много лет назад, клубление облаков. По ночам ветер холодный. Говорят, что юго-западный. Как при переходе через Красное море. Надо бы уже северный.
*
Лекции Спасского по европейскому средневековью. Прекрасное чтение. Вордсворт, «Прелюд», читается чрезвыйчайно медленно.
*
Новая публикация Игоря Бобырева многословна, стройна и стильна. В ней более, чем в Чуде остутствия слышна перекличка со стихами Всеволода Некрасова: «нет, ты не Гойя...», «зелень полностью». Бобырев, возможно, единственный из минималистов, кто услышал ритм воздуха в стихах Всеволода Некрасова. «Античные» паузы в минимах Некрасова так же наполнены, как и сами слова. Это трюк, конечно, но рискованный и самозабвенный. После Некрасовских стихов мне не приходилось слышать у отечественных минималистов такого воздуха. Можно сказать, Бобырев уловил специфическое придыхание Некрасова. Между «звёзды расступились» и «шире не стало» лежит бездна сомнений, наполненная протуберанцами. Как и у Вс. Некрасова. Любопытно, что стихи Бобырева лишены блестящего остроумия, не рассчитаны на моментальную реакцию, это не бурлески. А ведь минималист, в намерении найти новую крошку стиха, часто находит всего лишь бурлеску, домашний пирожок позапрошлого столетия. Отсутствие блёсток (и тем самым присутствие звёзд) — общее у Игоря Бобырева и Всеволода Некрасова. Почему так смело и уверенно сравниваю эти две величины. По чувству формы; для меня оно есть у обоих. Всеволод Некрасов, кажется, умел в поэзии всё. Он вращал поэтический диск как хотел и потому смог создать инженерию, оживающую под его руками. Бобырев пишет мало, но тщательно. И у него тоже оживает одинокая форма. Что более формально, чем моностих или дистих (Бобырев предпочитает дистихи). Что скорее всего скатится к площадной остроте — конечно, короткое стихотворение. Но эти почти уличные, обесцененные формы у Бобырева живут. Это стихи. И это стихи, которые стоит читать.
*
Цикорий всё так же расцветает голубым глазом над выжженной травой. Дрозды возле метро бродят стаями. Разные: серые, чёрные в крапинку. Очень красивые птицы, крупные птицы. Был дождь, но его мало. Однако в небе тот же свинцовый оттенок, что и много лет назад, клубление облаков. По ночам ветер холодный. Говорят, что юго-западный. Как при переходе через Красное море. Надо бы уже северный.
*
Лекции Спасского по европейскому средневековью. Прекрасное чтение. Вордсворт, «Прелюд», читается чрезвыйчайно медленно.
на середине мира
станция
алфавитный список авторов
гостиная
кухня
корни и ветви
город золотой
новое столетие
озарения
дневник
станция
алфавитный список авторов
гостиная
кухня
корни и ветви
город золотой
новое столетие
озарения
дневник
