ДНЕВНИК 18

без числа

*
Начата вёрстка публикаций Сергея Круглова и Евгения Никитина. Вместе стихи этих столь разных авторов оказались вовсе непреднамеренно. Но удивительно совпали в них тонкие меланхоличные ноты.

О публикации стихов, примечаний к ним и писем Евгения Шешолина.

Читателю "На Середине Мира" открывается огромное пространство Шешолина. И это очень тёплое, как среднеазиатская ранняя весна, пространство. Любовное, приемлющее всё, что в него попадает. И любая вещь, любое явление могут найти себе там достойное место. Эта чрезвычайная широкость Шешолина-поэта порой сбивает с толку. Будто поэт сам не знал, что ему ближе: одиночество в древнем городе, литературные сходбища или восточная поэзия. Ощущение метания, тревоги. Это от переизбытка даров и от их невостребованности.

Частью Евгений Шешолин относился к неофициальной поэзии питерского толка, потому что лично знал Олега Охапкина и других авторов (в письмах он не называет других имён). Но только отчасти. Тихая необычность его стихов выросла на каменистой почве одиночества. В контексте псковских поэтов Шешолин не удержался. Был альманах "Майя", но это было довольно нестойкое явление, и Шешолин вскоре снова оказался один. Несомненно, друзья любили его и поддерживали как могли. Но духота оказалась сильнее. Однако только трагические тени неуместны в разговоре об этих стихах и этом поэте.

Поначалу стихи Шешолина показались мне обычными, но всё же что-то раздражало и заставило несколько стихотворений перечитать. О Шешолине рассказал мне Артём Тасалов. При чтении не ожидала сколько-нибудь сильного впечатления, его не было, но было изумление. Оказалось, действительно прекрасно. Но эта тщательная маленькая красота (как на персидских миниатюрах) обладает свойством наркотика. Запоминается. Заставляет возвращаться. Заставляет любить.

Есть чувства к стихам почти эротические. Нашла то, что искала. Со страданием, в страдании, не идеальное. Но большое. Искала всю жизнь. Лучше ничего не было и быть не может. А есть чувства другие. Это когда любят тебя. Ровным, принимающим все твои причуды чувством. Это раздражает. Угнетает. Унижает. Вот такова поэзия Шешолина. В этом её чудо. Она прекрасна и огромна, но не требует пьедестала. Не требует названия. Любимый поэт. Любимые стихи. Долгожданные переживания. Нет. От любви, заложенной в эти стихи читателю неудобно. Её очень много.

без числа

*
Уже пахнет подмёрзшими осенними листьями. Грибное буйство отходит, остались только аутсайдеры - поганки. В Петровском Парке, по дороге к Благовещению, нашла почти покаянные слёзы. Они скорее радостные.

Почти случайно, в гостях, напала на канал "Ностальгия". Передача о Дугине. Съёмки: молодой, с трогательным тёплым лицом, как у большинства неприкаянных молодчиков его возраста. Другой кадр: интервью: Лимонов, Дугин, Летов. Ох, троица. Несли правильную чушь. Лимонов, кстати, отнюдь не глуп.

На "Ностальгии" же. "Меланколие", поёт София Ротару, года 1982. Удивительно, что её голос показался невероятно похожим на голос чёрных джаз-див тридцатых и сороковых. Сухой, низковатый, электрический, как плохая проводка потрескивает. Эми Уайнхаус пела в той же технике! Но наша-то цыганка-молдаванка откуда могла эту технику взять? Песня очень мелодичная, что для джаза (есть специальные названия) нельзя. Но это потрескивание, а не пение - неужели никто не заметил?

"Воспоминания о Шерлоке Холмсе", телефильм. Что там хорошо, так это Алексей Петренко. Ему кажется вовсе и не нужно играть сэра Атура Конан Дойла. Он просто выпивает портвейн, ложится на койку секретаря, вручив ему едва не выпавшую из кармана рукопись "Пустого дома". И при этом - ощущение совершенной игры. При просмотре, например, бессмертных "Приключений Принца Флоризеля" есть ощущение неловкости от пышных, почти бравурных манер Даля, лишь подчёркивающих недостатки его внешности: собачий прикус, слабая спина, почти впалая грудь. Петренко совершенен, и потому от его игры остаётся лёгкий голод и привкус овсянки: слишком правильно и аккуратно. Но густой полный голос актёра эту излишнюю аккуратность разрушает. И перед зрителем действительно сэр Артур Конан Дойл.

Что-то давно не читала по-английски.

Надо признаться: не люблю песен Галича. Кажется, даже писала о том. Кроме одной: когда я вернусь. Эту люблю.

без числа

*
Лениво переключать регистры — с латиницы на русский, и обратно. Лень, занятию вёрсткой не соответствующая. Так что эту запись поведу с тем, что есть, без хтмл знаков.

Не вышло.

Дочитала "Обломова" - оказалось, совершенно другой роман, чем преподавали по школьной программе. Несколько заведомо слабых, беспомощных художественно и идейно мест, ощущение разваливающейся в руках картонной постройки. При этом чрезвычайно трогательное и тёплое. Без сомнения, роман гениальный, равного которому нет в округе романов. Разве только "Воскресение" Льва Толстого, которое надо бы перечитать. "Обломов" вышел в 1859, до "Преступления и наказания" - то есть, до блестящих романов Достоевского. И не уступает им. Не только точностью характреа главного героя, но и романической интригой. Чрезвычайно болезненная, ненужно справедливая книга, очень мужская книга. Как бывает мужское кино.

Что показалось слабым, проигрышным. Во-первых, воспетая литературоведением Ольга Ильинская. Достоевский, обладавший достаточной проницательностью, видимо, углядел в Ольге свою Аглаю Епанчину. Слишком много пересечений в характере: пышная, сильная душа, самостоятельность, яркость, одинокость, благородство, жертвенность. Но не стоит верить долгим описаниям женского характера, данного автором классического русского романа! Ольга - вовсе не то, что пишет о ней Гончаров, влюблённый в эту виртуальную фею, как можно быть влюблённым в живую женщину. (На это есть полушуточное свидетельство в письме Гончарова: "я много времени теперь провожу с женщиной").

Ольга Ильинская - не океан и не самородок, каким её пытается подать (как верный стилист свою дорогую модель) автор. Это не нового типа героиня (претеча феминистки). Ольга Ильинская - кроткая милая барышня, деревенский налёт на которой не решился снять и Пушкин в своей Татьяне Лариной. В ней нет ничего решительного и сильного, но она очень мила своей опрятностью, чувствительностью и детским любопытством. И потому описания крымского счастья Ольги и Штольца кажется мне уныло проигрышными страницами. Задумывались большие и мощные характеры - вышли вполне законопослушные граждане. Это обыкновенные, ничем свыше не одарённые люди. Впрочем, и роман - не о них.

Напротив, Обломов огромен и велик. Он возникает их волнующихся обломков (!) монументом, облаком на Фаворе, божком. Штольц на его фоне кажется не то сатаной, не то пародией на Мефисто. Очень трогательного, дружелюбного и заботливого Мефисто. По сути, "Обломов" - это русский Фауст.

Попытка избежать резкой светотени (что не удастся, что провалит роман и что вовремя понял Достоевский) привела не к тому, что акцены добра и зла оказали смещены, но к тому, что они сами собой, без ведома автора, расставились. Обломов - добр, Штольц - зол. Обломов гениален, Штольц - не бездарен. Гениальность Обломова выражалась даже в том, как он лежит на диване. Ему больше ничего и не нужно делать: достаточно. Деятельность Штольца носит отпечаток бессмысленности, ущербной суеты.

Русская действительность распорядилась так, что лучшие люди в России все чем-то напоминают Обломова. А беды идут именно от Штольцев. Обломов ужасен, это постыдное - но великое явление. Штольц, как бы ни тянул его за уши автор в герои, напоминает наших современников - полубандитов. Таких немало и они очень трогательно переживают свою участь.

Обломов гибнет - Штольца рассыпается на миллионы уголовно-фашиствующих элементов, за которыми в современной России - деньги и власть.

без числа

*
Удивительно как хорошо ходит дождь, танцует))) Ощущение полной беспомощности.

Читаю Ивана Гончарова, «Обломов». Думаю о тебе. Беспощадная и бесполезная исповедь накануне сна Обломова.

Обломов видит во сне Небесную Россию. Обоюдное почвенничество Гончарова. Извилистый, как и его предложения, писатель. Одно за другим, в цепь, обозом идут описания крестьян и прислуги. Они намного живее и лучше литературно, чем описания господ. Крестьянини пьёт квас с мухами, крестьянин пробует соху ранней весной, Захар роняет булку. Такое ощущение, что людей своего сословия Гончаров знал хуже. Или же обратный эффект: приелись. Не замечает оригинальности.

Во сне Обломов-мальчик подбегает к оврагу, но боится в него войти. В «Обрыве» Вера-девочка входит в заброшенный дом. Родство этих образов: оврага и заброшенного дома (обрыв).

без числа

*
Как же хорошо организован текст в «Моём открытии Америки» у В. В. Маяковского! Если мерой поставить усталость руки и пальцев от переписывания цитаты (устала, значит текст плохой), то Маяковский получит высокую оценку: при переписывании рука не устаёт!

Правда, эти две заметки: о Гончарове и Маяковском, писала на дежурстве, от руки.

Читаю Маяковского, «Моё открытие Америки». Думаю, что очень тебе бы понравилось.

«Маленький Дон и Санчо Панса стоят по бокам. Никаких изображений усатого и бородатого Сервантеса. Зато два шкафчика его книг, которые тут же много лет листают возвышенные мексиканцы».

«Я не мог и не хотел видеть, как вынесли шпагу главному убийце и он втыкает её в бычье сердце... Единственное, о чём я жалею, это о том, что нельзя установить на бычьих рогах пулемёты, и нельзя его выдрессировать стрепять. Почему нужно жалеть такое человечество?».

«Я первоклассник. Я на берегу. Я спасаюсь от дождя в огромном двухэтажном пакгаузе. Пакгауз с пола до потолка начинен «виски». Таинственные надписи: «Кинг Жорж», «Блэк энд Уайт», «Уайт хоре» — чернели на ящиках спирта, контрабанды, вливаемой отсюда в недалёкие трезвые Соединённые Штаты».

Вот твоё время и твои вещи.

Любопытные споктыкания: шпаГуГлавномуубийце. Монструозный звук. Вот это Гу-глав (совесм наш гугл) убивает. И конечно хоре вместо хорс (horse). Не рассмотрел толком.

без числа

*
Продолжаю вёрстку писем Евгения Шешолина. Вот поразительный по точности описания внутреннего ощущения документ.

*
№30

Пишу оттого, что тон моего письма к тебе на полях не соответствует, увы, действительности… Просто я был в некоторой эйфории от твоих стихов, от книги Зульфикарова… Всё гораздо хуже (м. быть, лучше?). Невыносимо трудно ходить по этим чёртовым («ещё темнее тень Люциферова крыла») улицам.

Ладно бы, да хочется ещё пожить, написать (таков я), помудреть, наконец. Может быть, и мудрею, да путь этот — увы мне! — часто и часто представляется чужим. Холодно мне — физически и всяко. Ты уж прости, что плачусь, но как-то хочу, ведь ты поймёшь, а не пожалеешь. Вот: Шелошик (всё видит, чувствует — а главное — свою недостаточность — то есть даже способность видеть лишнее, — то бишь, страх. Гнёт. Смеяться могу, но боюсь, что не смогу) и мир — нелепый, безжалостный (а ведь прекрасный!) — в виде Пскова.

В общем, если я в ближайшее время не осяду, что-нибудь может во мне сдвинуться — на этот раз — внутренне. (Казалось бы — что, собственно, такого? Но я часто просто не знаю, куда — чисто материально — двигаться, а быть на месте мне негде.)

без числа

*
Новую публикацию Петра Брандта мне хотелось назвать по стихотворению, задающему тон: Русская старина. В конце стихотворения и в эпиграфе: русская старина на Некрасова 6. В каком году, рассчитывай...

В междоусобьях и раздорах
Прошел средь скифов и монголов
И беспощаден и кичлив,
Полуголодным, злобным нищим
Двадцатый век по пепелищам
Когда-то плодородных нив.

Русская старина на Некрасова 6
2-7-3-25-26.

Новая публикация больше напоминает альбом археолога: выставка отреставрированных изделий, цыгане, мусульманский караван мёртвых, предвоенный город. Вокргу один вещи, вещи, вещи. Останки жизни. И вот, поэт оказывается среди вещей, а люди, ими обладавшие, больше похожи на тени. Вспоминается, как Александр Миронов вызвал в стихах библейское: смерть вторая. В мире, где люди как тени, вещи цепенеют как люди. Бранду удалось совершенно точно и тонко передать жизнь вещи, при этом не прибегая к очевидному приёму (гештальт) — почувствовать себя вещью! Брандт верен своему выбору: путешествие. Он проходит (как цыган) из времени во время, из пространства в пространство, нигде не мешкая. Как виртуальный фотограф. И вот, перед нами его прекрасные и печальные альбомы.

Брандт пишет о катастрофе. Время располагает. Но как изобразить катастрофу, в которой живёшь? Поэту остаётся только читать стихи о розах и разлуке у подножия проснувшегося вулкана. Детали, бережно собранные в этих стихах, как талисманы, шепчутся. Именно они и создают ощущение катастрофы. Может быть, это самая глубокая и даже страшная публикация на сегодня. Поэт не слагает ни гимнов, ни погребальных песен. Он описывает страны, которых уже нет. Вещи, хозяев которых нет. Город, которого уже нет. И не нужно никаких спецэффектов (поэзия Брандта аскетична; ничего нарочного). Не нужно риторики и патетики. Их стройные фигуры на втором плане поддерживают лоток, из которого на первый план, как в видении Петра на крыше дома сотника, падают разнообразные вещи, по которым скользят блики божественного света.

без числа

*
«На Середине Мира» появились две новые публикации: Максим Якубсон, «Сербский пейзаж в Косово», и Пётр Брандт, «Стихи 2011 года». Хочется о них рассказать.

Начну со стихов Максима Якубсона. Они более тенденциозные и менее трепетные, чем уже имеющиеся На Середине Мира, но в них больше иконописного оцепенелого изящества, которое стоит порой юной живости и миловидности стиха. Это жанр поэтической притчи, почти проза. Особенно стихи о Сербии. Это теснейшее переплетение христианского смирения с дендисткой претенциозностью создаёт очень терпкий, морской букет. Да, Аронзон. Да, Охапкин. Но именно их присутствие в поэте, как крыльев, помогает начертить в небе свою подпись.

Я совсем ничего не помню,
Ни домов с обожженной кровлей,
Ни дорог, от колес оглохших,
Ни плащей от тоски намокших.

Иногда кто-то тихо-тихо
Отдаляет меня от крика,
От пропащих цветов-животных,
И от падших теней бесплотных.

Знаю я, есть над бедным небом
Та обитель, что мне потребна.
А еще есть земля под небом,
Та, что тело мое приемлет.

Чтобы сделалось сердце чище
Его сверху и снищу ищут.

без числа

*
Стихи Василия Бородина представляет Игорь Бобырев. Очень рада скупому, но и тенденциозному выбору. Эти поэты почти ровесники. Тем любопытнее. Какие ценности и стремления (или не-стремления, не-ценности) важны, что обладает ими, а чем обладают они. Надеялась (и надеюсь), что в подборке Василия Бородина, составленной Игорем Бобыревым, небо новой поэзии просматривается хорошо.

Бобырев составил камерную композицию, так, что читая, уверяешься в том, что камерность для обоих поэтов принципиальна. Почему для обоих: Василий Бородин не согласился бы с выбором, если бы взгляды Бобырева на поэзию не был ему близки. На мой взгляд, композиция получилась очень изящной. Грубоватое неряшество стихов Василия Бородина (отчасти служащее причиной того, что их до сих пор не было На Середине Мира) Бобыревым аранжировано как элегантная небрежность. Лучше и яснее зазвучали мелкие детали: август-чаша, осыпающаяся река. Намеренная размытость стиля (настолько, что мне она вовсе стилем не казалась) обрела нежность трогательной недоговорённости.

Время пронзительной детали и рассыпавшейся мелодии. Деталь есть, мелодии нет. Время без связей. Для меня самое оно. Меня тяготят связи.

Видел ли кто, как горит золото? Не метафорически.

без числа
Начата вёрстка второй части писем Евгения Шешолина Артёму Тасалову. Всего 34 письма, менее чем за 10 лет. Очень рада, что мне в руки пришёл этот уникальный материал. Большую часть бумажного и виртуального пространства, конечно, стихи ЕШ. Как ослепительно инициалы совпадают с инициалами Елены Шварц!

Но есть и тревога. Легко вспоминать человека после смерти, и тем легче, чем беспокойнее был усопший при жизни. Тут совесть вспоминающего чиста; он приложил все силы, сделал всё, что мог. Запомнилось высказывание Воденникова о Хлебникове: грязен, его и в дом нельзя было пригласить. Фраза, правда подразумевала продолжение: что не отменяет гениальности Хлебникова. Такова мука людей, близко поэта знавших: они без вины виноваты.

Я не стала бы водиться с теми, кто в ровных, тепловатых отношениях с поэтом. Как правило это мошенники, ищущие выгоды.

Это стихотворение по тону и резкости отличается от многих и многих стихотворений Евгения Шешолина. И в нём чувствуется сырой балтийский ветер.

***
И страшно не того, что происходит,
Но то, что может так происходить.

Это та степень свободы, на которой не нужны уже ни восточные завитки, ни красочная интуиция. Таких стихов очень мало. На них везло Александру Миронову, и у Шешолина почти та же тональность: мне суждено — о если б умереть!/ жить в этих предвоенных сотах. Но взгляд Шешолина много (говорю по-детски) выше. Он смотрит не на план комнаты/дома, как Миронов, а на карту! И эта карта изменяется от года к году, а поэт (всё равно жив или умер) видит эти изменения.

Основную роль в строчках, да и во всём стихотворении, играет ритм. Трёхколенчатый, но неровный, поминутно уходящий в двустопный, по роду ямбический, но это уже мутировавший ямб. Так бьётся придавленное усталостью сердце, так оно хрипит. Поминутно возникающие иллюзии сильных долей в междуиктовом промежутке передают эти хрипы, шумы. Мандельштаму не дано было так писать, он в себе не сомневался. А здесь почти пугает расфокусированный взгляд: колена родов и полусогнутые колени, но всё же речь идёт о наследии, о достоянии, об отечестве. Но где эти слова? Их нет. Вместо них мычащее, как раненый бык мы. Стихотворение прекрасно не тем, что гражданственно или не гражданственно. Оно содержит совершенную субстанцию поэзии как она есть.

без числа

О стихах Елены Генерозовой. Есть особенное удовольствие писать рецензии по рукописям. В глухую глубину диска. До того, как выйдет книга и будут написаны заказные (или нет) рецензии.

Вот ещё не изданная книга стихов. Сейчас она в безвременной ночной сорочке и все её линии почти откровенно видны. Когда выйдет, будет прикинута в то, что сейчас носят: обложка, шрифт, понтоны. Сердце книги есть стихотворение. Здесь, в той, которая передо мною, выделяется два. Как сердце и печень. Одно — «Охотники на снегу», а другое начинается со слов «чёрная курица». Картина Питера Брейгеля-старшего в отечественном искусстве двадцатого века занимает место знака. Как Джоконда. Это и фильмы Тарковского, и отдельные строки поэтов, навеянных этой картиной. В ней очень живо отечественно-городское, кинематографическое, децкое-трогательное. Тебе печально (и всегда печально). Но о тебе заботятся. В сердце книги:

В звонком воздухе чудится словно движение, штрих
Кисти? Крылом ли пО небу? Четко, но не весьма
Видимо. Не озябла ли свора твоих борзых?
Дай отдохнуть собакам, не спускайся с холма:

Я, например, так написать не могла бы никогда. Для меня в этих (ужасно гуманных) строчках проступает мир автора. Мир без можно и нельзя. Мир, в котором приходится жить всем нам, и мы в разной степени к нему готовы. Мир, в котором небольшие и часто гуманные (человеченые) компромиссы (гуманитарная помощь!) отказываются тем, что уничтожает (как будто её и не было) драму поэта. Размен благодати (Божественной) на небольшие житейские вещи. Семья (в современно понимании; автор прекрасно это выразила). Работа (сейлзом у весёлых шведов). Оттого и обилие слов, рисующих отчание, оттого темперой подкрашенная трагичность.

Но что мне столетья за вычетом немоты?
Сквозь сон проступают предутренние аллеи,
Где лает щенок, а синицы полощут рты
Холодной водой и сырое завтра бледнеет,

Дрожит на свету, продуваемое сквозным,
Невольно ступив за пределы второго круга…
Когда мы уснем надолго, расскажем им,
Как жили на этой земле и любили друг друга.

Драма хорошего человека в плохом мире. Но бывает ли так? Не могу сказать. Нельзя в рецензии на стихи ответить на вопрос: растут ли на липе апельсины. Я могу лишь сказать, что книга составлена так, что все лучшие стихи убиты. Ног в этом безразличии, в сжавшейся овчинкой гуманности есть милая гримаска, не на всяком лице смотрящаяся красиво. Я такая, какая есть, говорит книга. И держите меня такой, какая есть.

Но имею ли я, прикасаясь к стихам, в которых закодированы бесчисленные радости и беды, судить автора? Нет, я пишу отнюдь не об авторе. О Психее поэта, растерявшей, как паспорт и медицинский полис — можно и нельзя. Теперь даже вера в любовь, преодолевающую смерть — только в кино.

Христианство оборачивается, уходя, и замечает женскую фигурку в хлопковом костюме. На берегу моря? На берегу реки? Отпуск. Анталия. Дача. Работа. Он (был-нет, это уже из области биографии). Житейский мусор поднимается от осеннего ветра, закрывающего двери бархатного сезона. Культуры? Поэзии?

Нелепая гармония пустого шара...

В этих стихах, ещё не пришедших в себя от катастрофы рождения (какая тема! но она слишком небольшая, чтобы накрывать ею всё существо рецензии), есть удивительная перемена. Бабочка возвращается в куколку. И замирает до лучших времён.

без числа
Август, а гроз пока не было. Полагаю, впереди. Любимый месяц!

Закончила вёрстку книги стихов Елены Генерозовой. Стихи неловко-причудливые, как тени. Пышные, манерные и очень девичьи. Им совершенно не веришь. Разве только заклинательному ритму. Тень Ахмадуллиной, тень Ахматовой. И очень скромно, в уголку, тень Елены Шварц. Порой в этой трогательной неумелости возникает блик, ослепительный блик, от которого всё ночное население этих стихов начинает прятаться. Ну как так можно: в спортивном хлопковом костюме, на даче (или на пляже Анталии), а тут все эти переливы:

И первое. И белая земля.
И бег секунд, начавшихся с нуля —
Как стук колес на перегоне длинном —
Все явственней. И елка у дверей...

Почти баллада о прокуренном вагоне. В этих стихах действительно много советски-кинематографического. Ахмадуллина от Аллы Пугачёвой, Пастернак от Рязанова. И вместе с тем совершенно нового &madsh; невзначай, невольно-нарочно. Но может быть в этой ненастоящести, недоразвитости (свойственной почти всей современной культуре) есть некое ночное тело, способное выносить в себе настоящий плод. И то хорошо, что слишком хорош потенциал.

без числа
Мария Вирхов. На Середине Мира — очередная дата смерти.

Машу Болгарку я знала немного, но мне и немногого хватило. В 1989 возле Бисквита сибирский музыкант Раждаев указал на плотную, в цыганистой юбке, женщину, с гитарой. Мария Болгарка. Всю страну прошла автостопом. Насколько всю страну, не знаю. Она показалась намного старше меня. И (как же!) герой! Два года спустя я с Марией познакомилась. На Свечном, в Питере. В Доме Мира и Милосердия. Встречали золотистый вечер в одной из заброшенных комнат, курили. Маша вдруг затрепетала, орзарилась и... начала молиться. Много лет спустя прочитала её стихи (записи были, но я не слышала). Стихи поразили сразу, и я в них влюбилась. Так началось небольшое виртуальное приятельство до сего дня.

Я и немногие оставшиеся в живых мои знакомые (близкие и нет) получили очередной плевок в лицо. Не потому что смерть. А потому что эти смерти очень хорошо усваиваются. Они становятся звеном в бесконечной цепи спекуляций. Впрочем, живой душе до того нет дела. Она свободна как невеста и вдова.

без числа
Разместила стихи Евгения Шешолина. Мне в этой публикации нравится почти всё: и состав, и порядок расположения стихотворений, и ностальгическая имперская нотка. Слишком очевидно, что стихи эти писались до новой России. Чудесно хороша «Ферганская долина». Действительно, Шешолин прекрасно мог передать ритм, энегрию и вкус среднеазиатской поэзии.

С той стороны дня Галины Рымбу. Если и есть автор, встихах которого просвечивает образ поэзии второй половины десятых годов двадцать первого столетия, то это неcомненно Галина Рымбу. Плотность и смелость, но и бесцеремонность стихов. В обоих публикациях действительно прекрасные стихи соседвуют с небрежными почеркушками, и это целый ком; странное, бродячее единство. Стихи как тусовка. Мне нравятся стихи, что гудят как тусовка. Говорят, настроящий поэт не может выбрать из своих стихов наибболее выгодные для чтения на публике. Потому что все стихотворения поэта равны. Возможно, эта мысль не лишена основательности.

без числа
*
Перед тем, как начать рассказ о стихах Павла Жагуна, хотелось выяснить его отношение к стихам Геннадия Айги. Затем поняла, что этот ход был бы лишним. Возможно, это единственный поэт младшего (конечно, по отношению к Айги) поколения, чья поэзия идёт из тех же источников: чувство легенды, поэзия как творение личной легенды, восходящей к вселенской, и, далее, к религии. У Геннадия Айги — православие.

Улыбка в том, что концепция поэзии как легенды (новый метафизис, затем новый эпос)в современности крайне заметна. Только ленивый стихотворец не пишет нечто похожее на эпос. Конечно, через глубоко личные/космичные переживания. Возникает движение от общего к частному. И оно, увы, сильно тормозит коней поэзии. Стихотворец иронизирует тут же над своей эпичностью. Он не уверен в ней, он много и прекрасно рефлексирует. Но чем больше рефлекса — тем меньше света. Тем меньше чувства. Отчего от стихов ожидается димедрольная мощность: снесло крышу, значит хорошо. Не снесло крышу — значит недостойно.

В стихах Павла Жагуна вижу то общее со стихами Геннадия Айги, что почти нет рефлекса. Так Матисс писал чистым цветом и почти без тени. Лгенда идёт извне, нанизывая на себя стихи. Она не сотворена, она как свет, открывает краски и линии. Это божественная естественность и есть, по-моему, достоинство такой поэзии. Разомкнутой, сквозящей.

В пальцах
истлела тесёмка письма.

При чтении стихов Павла Жагуна возникает имя Владимира Аристова. Но это как две одного климата страны, в которых совершенно разная архитектура. Различия поэзии Аристова и Жагуна именно архитектонические. В мире Жагуна нет этажей, перекрытий, профетических занавесей, как у Аристова. Нет высокой сложности, грациозных смещений. И при этом есть нечто неуловимо общее: момент зрения, деталь, вокруг которой и нарастает жемчужина поэзии.

в сумерках кровельных

тёмноголосые волны

пар племенной

транзисторный ветер

Эта точка сборки (в каждом фрагменте, диктующая неброский пронзительный стиль)всегда одна, и между ними двух похожих нет. Как нет двух похожих мазков на холсте. Общее то, что сделаны одной рукой. Но в этой поэзии есть дыхание несотворённого. Нечто нечеловеческое, что мне особенно отрадно видеть в максимально сделанной поэзии сегодняшнего дня.

Реверс: что это? Графомания? Лепет ребёнка? Школьные тетрадки? Или тяжёлая песня души несостоявшегося гения, идущая через умягчившееся сердце свидетеля. Или незамутнённое зрение добра и зла; сутей и существ, кошки и собаки; зрение ребёнка, обречённого на труд и предательство. Но ведь жизнь есть у ребёнка, а у взрослых только смерть. И потому ребёнку страшно жизни. Или кристалльное предназначение личности, блеснувшее где-то до начала бытия, но теперь давшее знать о себе как записанные наскоро строки.

В этих стихах есть снятие коварного «как», уничтожение игры подобий, что в современной поэзии почти невозможно. Есть снятие бесконечной вибрации рефлексий, унитожающей всё творческое. Пусть это небольшая поэзия. Пусть эти стихи банальны. Но в них есть личный и очень внятный при чтении проход сквозь стену темницы.

без числа
*
Закончена вёрстка Письма 2.0 Павла Жагуна. Одна из самых счастливых публикаций На Середине Мира. В прекрасном настроении, в глубине предавгустовского пространства (облака, и небо уже такое огромное, какое бывает только в августе), внимая летящим The Doors — не много стихов верстала с таким спокойствием и глубокой радостью.

Стихи удивительные: тихие и яркие. Но тихие, как может быть тихой и нежной электрогитара. В этих стихах (как полагается настоящей поэзии) чувствуется вкус кастальских вод, которыми она питалась, чтобы вырасти ни на кого не похожей.

Нотабене: часто ловлю себя на том, что в эссеистике и стихах преобладают у меня женские образы, и в этом рассказе. Пока мне так легче. Мужское выражать мне не столько сложно, сколько кажется нелепым. Тогда уж джинсы и два кольта. Попробую.

Что слышу у Павла Жагуна. Батюшков и Фет (мучительность и прозрачность). Отчего-то стихи Евгения Головина (ломаная, изысканная линия). Василия Филиппова (вдруг исчезающие образы-видения).

Однако это поэзия замкнута и неприступна, как замок или терем. С ней нельзя поговорить, как с рок-звездой. Но её нежность и почти детcкая внезапно доверчивость покоряют. Некоторая натёртость (если угодно, банальность): в темах, эпитетах, поворотах мысли — для меня так настоящий поэтический признак. Банальности немного, зато почерк ни на кого не похожий. Вы станете обсуждать почерк вашего любимого, если он утром положил вам на грудь: я тебя люблю, я тебя люблю...

без числа
*
Начата вёрстка «Письма 2.0» Павла Жагуна. В разделе «Одно стихотворение» — аннонс.

ЮНИКАСТ-фестиваль Фёдора Васильева в этот раз был особенно щемящим и пронзительным. В нём было нечто райское, но везапно оказавшиеся в раю жители оказались неготовы покаянием к сшедшему на них благу. В этом ошеломлённом, беззвучном (микрофона не было, читали своим голосом) пространстве кружилось мягкое золотое видение воскрешённого минувшего, отражённого в ьудущем. Так что уже нельзя сказать, что это: минувшее и грядущее. Озёрная школа, Иена, Достоевский — всё смешалось на ЮНИКАСТЕ. Фестиваль был длинным (пришла без пятнадцати четыре, ушла в девятом пополудни), насыщенным и плотным. Было всё: стихи, чтение книг, дети, фрукты и овощи, песни, фото и видео. А ещё было мирное и прекрасное кафе, совершенно незнакомое избранным поэтам московского сообщества, но благодарно принявшее детей ЮНИКАСТА.

Из авторов На Середине Мира читали: Артём Тасалов, Алексей Рафиев, Константин Кравцов и конечно Фёдор Васильев.

без числа
*
Начало книги Ильи Риссенберга — «Третий из двух». Поэзия изысканная, провокативная (даже можно сказать юродствующая) и глубинно традиционалистская, почти почвенническая. Чтобы понять, откуда и каким образом берутся в стихах Ильи Риссенберга слова (пастень, никак не пастель) и символы (жертва приношения, исход, сын), нужно не просто знать Хлебникова и гебраистику. Нужно родиться в столице провинции (Харьков) и быть наследником иудейской культуры. Уже много говорено и писано о так называеом «южном эпосе». Так вот, его авангардистский и вместе глубоко народный извод. Стихи Ильи Риссенберга напоминают латы или щит из нескольких, разных пород, проклееных кож. Так, собственно, и делались латы в древности. Несколько разнородных лексических пластов (от церковного и синагогального до диалектного, через разговорный и абстрактно-мистический) проклеены смелой, пастернаковского русла, поэзией, хотя хлебниковость автору намного ближе, судя по тому, с каким теплом возникают морфемно-корневые сбои. В этих стихах сверкают абсолютные весы, благодаря которым поэзия не перерастает в досужий бред (хотя порой к нему очень близка) и не поднимается в мир привычных форм. Она, как сомнамбулическая фея, всегда на границе, и эта граница дрожит. Издаёт звуки. Плачет? И говорит на новом, непривычном языке, который мог возникнуть только на пересечении русского, украинского и идиша/иврита. Квинтэссенция местечковости (украинский Башмачкин), преображающая давящий имперский стиль в космическое барочное видение.

Публикация будет снабжена ссылками на пдф-версию книги и текстами о поэзии Ильи Риссенберга.

без числа
*
В июле надеюсь опубликовать На Середине Мира стихи Ильи Риссенберга (начинаю вёрстку), раздел «Вести», Харьков, Павла Жагуна, раздел «Москва», Галины Рымбу (новая публикация), а ближе к августу будет целый блок материалов о псковском поэте Евгении Шешолине. Материалы предоставлены Артёмом Тасаловым.

Готовится к публикации текст Людмилы Вязмитиновой о стихах Леонида Сидорова.

*
Аннонсом опубликовано письмо Евгения Шешолина к Артёму Тасалову (короткое замечание о поездке в Питер и встрече с Олегом Охапкиным).

*
«Код Исхода» живущего в Евпатории Алексея Уморина — одновременно болезненная, страдательная, со-страдательная книга — и ехидная, ироничная. Это чрезвычайно тонкий и подвижный мир:

к плечу приклеенная, ты спала, тонколапа, ленивица, редкого
племени легких: подуй — вспорхнут, — легче легкого, птиц тетрадных
правилом сдерживаемых — до минут сердцебуяния у парадных,
где мы встречалась... Сбегала ты через ступеньку, летя навстречу,
словно к лицу поднося цветы...

«Редкое племя лёгких» и скульптурная тяжесть окружающего: соседка, кошка, скворец, и все рядом, плотно. Эти стихи идут как почти безопасный, но пугающий ледоход, как лента ужасов с вдруг наплывающими пятнами трогательности и почти нежности (за кадрами стихов просто море нежности, опасной и мощной).

Грани (не только ритма и рифмы, не только концы строк и лексические смыслы, а настоящие грани, то есть, грани мелодий) затёрты как старая бардовская кассета. Но эта сбитость, стёртость — вызывает почти физическое чувство любви и боли одновременно. Детская страшился сплетена с колыбельной для любимой. Едкие, почти клеветнические обличения вонзаются в тело живого религиозного чувства.

Эти стихи чрезмерны: слишком пестры, слишком эмоциональны. И слишком очевидно, что так писали в девяностые. Однако Уморину удалось (возможно, единственному из того времени) сохранить незапатентованную свежесть дыхания пустынной лихорадки, в которой зарождались и прошли годы формирования новейшей поэзии. Неровность и рассеянность строк, оплавленные строфы (вспоминаются стихи Елены Шварц) здесь стали свидетелями. Именно так: признаки стали свидетелями прикосновения великого мира к маленькому человеческому мирку. Но поэт возмущён; он верит в огромность частности. И он ваяет эту частность, надеясь, что в неё снизойдёт чудо.

В этих стихах есть как провод оголённая драма. Они ищут подполья, но подполья уже нет — и потому тяжёлый аромат отчаяния, который излучают эти строки, трудно вынести. Это как смотреть на умирающего. Эти стихи оказались (чудом?) в совершенно другом мире, и оттого страдают. В них очень много родовых признаков ушедшей неофициальной культуры: манера рифмовать, рваные раны внутри строки, тон и темперамент эпитетов, метафора. Но мир новый дал им обновлённое тело. Множество лексических слоёв, угловатость грамматики и пунктир нарратива свойственны только поэзии последних десяти лет. Мне довелось некогда услышать определение: «пуританин-авангардист». Возможно, так и есть.