ОЗАРЕНИЯ — Константин Кравцов: Случай Благовещенского.

Н. А. Благовещенский. «Случай Вени Е».
Психоаналитическое исследование поэмы «Москва — Петушки». Издательский центр «Гуманитарная академия», СПб, 2006

Психоаналитическое литературоведение, как и психоанализ, вещь для Россия едва ли не экзотическая, так что у нас есть основания быть признательными г. Благовещенскому за предоставленный образец взгляда на литературу со столь и по сю пору новой для нас, дикарей, точки зрения. То есть, говоря попросту, за образец пресловутого копания в грязном белье с видом интеллектуального труда, а ни какого-нибудь там непотребства. Как за возможность увидеть (или, скорей, подглядеть), как «анализируют» кого-то и тем самым избежать несчастья самому оказаться на кушетке у автора «Случая Вени Е.» и/или его коллег. А с другой стороны, может, напротив, счастья. Счастья узнать нечто любопытное не только о себе, но и, например, о своих родителях, и в частности насколько «успешными» (термин г. Благовещенского) были их совокупления: «Родители Венедикта, видимо, не были способны удовлетворить потребность самости в идеале, они не были подходящими объектами для идеализации, не были достаточно успешны. На это косвенно, не явно указывает символическое изображение наблюдения первичной сцены неуспешного коитуса родителей: «верхи не могли, а низы не хотели». Может возникнуть резонный вопрос, почему это символизирует коитус именно родителей? Я полагаю, что поскольку цитата из «дедушки Ленина» (родительской фигуры), изложенная в таком двусмысленном виде, соседствует с явно выраженным ожиданием от читателя знаний, трансферными идеализирующими инфантильными ожиданиями, которые не были удовлетворены родителями, то и сексуальная сцена относится тоже к родителям и к их неуспешности, неидеальности».

И всё в таком роде. Такое вот «новое прочтение» или, говоря словами Венички, чтение в потёмках чужой души, которые Веничка, напомню, советует чтить, даже если там дрянь одна, и не плевать. То есть, говоря на понятном г. Благовещенскому языке, не анализировать, тем более — просчитав свою выгоду, как то сделала известная облаявшая слона собачонка. Кстати, последняя, лая на живого слона, была не в пример отважней.

Что же касается уровня «исследования» как исследования не только психоаналитического, но и, — в силу объекта исследования, — как бы и литературоведческого, то достаточно сказать, что исследователь в своей святой профессиональной простоте полностью отождествляет героя поэмы и её автора. То есть, с точки зрения литературоведа, уподобляется более человеку в телогрейке, нежели пьющему с ним «декабристу» в коверкотовом пальто. Особенно, когда телогрейка начинает рассуждать о видении Ерофеевым Бога (последние главы или, точнее, «встречи»), основываясь как на единственно верном учении, на фрейдизме. С эстетической чуткостью телогрейки тоже всё более-менее ясно, а вот что касается чуткости этической — интересно: была ли бы реальная телогрейка так же беспардонна, так же фамильярна как телогрейка с поповской, а вовсе не пролетарской фамилией? Обратилась бы именно так как эта последняя к известному «не только в России, но и за её пределами» писателю, или всё-таки, как сказали бы в народе, постыдилась бы? Почему, собственно, Веня Е.? Не знаю, как в психоанализе, а в жизни такое панибратство называется хамством. Хамство же, в силу того, что его много, малоинтересно. Так что вряд ли «Случай Вени Е, — а точнее, Коли (?) Б., — может вызвать читательский интерес. Разве что какой-то особый, специфический интерес, из тех, что берется исследовать психоанализ. Но к литературе это прямого отношения не имеет, как и рассматриваемое здесь «исследование».

О научных достоинствах этого провинциализма мысли «эпохи застоя», этого этико-эстетического нонсенса, о его полезности для практикующего психоаналитика судить не мне, но, если интеллектуальная порнуха г. Благовещенского представляет какой-то интерес с «научной точки зрения», почему она не вышла под грифом «для специального пользования»? Для филолога же и читателя некоммерческой литературы совершенно очевидно, что, будучи не в состоянии отличить художественного произведения от откровений своих пациентов г. Благовещенский не прибавил своими кухонными байками ничего существенно нового к тому, что известно о Венедикте Ерофееве и «Москве-Петушках» («Москве опетушенной» в интерпретации остроумного исследователя). Тем не менее, из этих, как выразился сам аналитик, «разглагольствований» можно извлечь определенную пользу и писателю, и литературоведу, и широкому читателю, а именно понять, почему иной писатель (например, тот же Набоков) относился с таким презрением к «венскому шаману» и его последователям.