Музыка сфер или музыка рухнувших сфер,
рок ли какой незапамятный, ну, например,
флойдовский Animals с транс-цен-ден-тальным
лаем и воем на том перегоне
Брежнев — Андропов — Черненко
                                                            о северный драйв!
Снег и свирель каинита у врат озаренных,
у врат невозвратных
           а ты с топором-то и впрямь
                        поаккуратней, Евгений,
                                   пусть даже все это немного красиво,
                                                      а ноты — того: в примечания выбыли ноты

Nota: I am The True Vine. Арво Пярт.

Nota: ну как же? у «Новослободской» —
в дворниках были мы там — в «Музыкальном
мире», в другом ли каком-нибудь мире

Тело Христово ты выплюнул — выплюнут сам
в эту помойку радийную.
                         В лимбе тоска,
там Мандельштамы одни, а, поди, на селе
девки в кокошниках с урками, русский шансон.

Русское радио всё, говорит, хорошо
будет, Серёжа. Кого-то вакханки, тебя ж
лабухи рвут, помянуть же, небось, не придёт
в голову лабуху, вот и сиди, обтекай,
дудка Господня, терпи, коль в твой образ войдёт
выйдя из образа авторитета, кому и Христа —
тоже раз плюнуть.
                         Чарующая, говоришь,
в этом обмане тоска? Журавли, говоришь?

Русское, русское всё, даже эта маршрутка — и та,
русская, вроде, и даже не новая: всё лагеря,
всё одесситы, всё Брайтон какой-нибудь бич,
в общем, компания та же, Сергей, да не та,
те же березки с грудями, но где Айседора Дункан?

Мне твою премию дали, ты слышал? То было давно.
Все же спасибо тебе. Тормози, командир.

«Я люблю смотреть, как умирают дети», —
так вот тебе, сука, смотри
из коммунистического далеко.

И смотришь, я знаю, и любишь,
и за базар отвечаешь, главарь, горлопан.

Стихии же, разгоревшись, разрушатся,
земля и все дела на ней сгорят
2 Пет. 3,10

Как вы сказали? «Жуткий маэстро,
собирающий весьма ядовитые
цветы зла»? Да-с, весьма ядовитые.
Но в отравленном воздухе и не бывает других.
Не цветы, а лишь тени цветов, лишь миражи,
галлюцинации после «конвейера».

Много школ поэтических существовало,
немало и ныне, но самой новейшей из них
стала школа в Беслане. Не ядом, заметьте,
не ядом, а смертью пропитаны корни и стебли,
прозрачны листы,
словно вырванные из тибетского свода
инструкций для мертвых, ну, скажем:
— О высокородный, слушай и не отвлекайся.
Даже когда сосчитают все камешки, ты не страшись:
не навредит пустоте пустота.
Бычьеголового Духа не бойся,
но знай, что ты в черном Бардо,
посему собери же свой ум и внимай:
во мгновение ока проводится грань,
если ты и сейчас отвлечешься —
лопнут струны божественного сострадания
Глаз, милосердных к тебе».

Жуткий, как вы говорите,
беззубый маэстро, пропахший аптекой,
то же, по сути, советует смертным
тоном бесстрастного и терпеливого гуру,
твердящего на ухо трупу:
— О руководимый сияньем,
расстреливают палачи
невинных в мировой ночи —
не обращай вниманья,
скользи своим царским путем
лунных карнизов
и не ужасайся,
чтобы не кончился праздник твоих именин
в буром лесу среди гарпий
в круге, если не ошибаюсь, седьмом,
но не ужасайся и в нем,
а где бы ты ни был,
двигаясь в сомнамбулическом трансе,
гляди в холодное ничто,
в сияньи постигая то,
что выше пониманья».

Вот, изволите видеть,
вполне ламаистская рекомендация
и, я скажу вам,
всегда своевременное руководство
по медитации,
только сияние это, осмелюсь напомнить,
отнюдь не Зерцалоподобная Мудрость
и не Вертикальный Путь Дхармакайи —
мы на другом, как известно, пути,
мы, хотим ли того или нет,
безнадежно отравлены бабьими баснями,
бреднями утром вбежавшей из сада
к мужам галилейским,
и, знать, потому и вольны предпочесть
умозрительной музыке сфер
или, скажем, нирване — нелепость какую-то,
так, что-то вроде безделицы Моцарта,
и лучезарная вечность, мы мыслим, —
не вечный покой, а лишь пауза,
лишь промежуток во времени,
лишь проволочка, заминка,
минута, когда за душой ни полушки,
вокруг чернота
и лишь в мутном проеме вокзала
мимолетная люстра зажглась

Ни Царя, ни России, ни Бога, но что-то блеснуло,
что-то как бы блеснуло в холодном ничто
и как будто весна себя выдала чем-то,
сказалась, как есть, ничего не сказав,
а всего-то и видел — стеклярус, границу
между снегом и таяньем
в мире уродливом
в русских своих fleurs du mal

И, пожалуй, не в розах тут все-таки дело,
а в лилиях — чистых, субботних,
в святом легкомысленном флере
в эфирном присутствии неком на дне, самом дне,
где уже безразлично: остановился конвейер
или заминка какая,
где все навсегда потеряло значение
как в школьном, кровавом спортзале,
и, знать, потому, что не значат уже ничего,
ни слова и ни дети
(сгорела земля     с     в о т     т а к и м и     д е л а м и),
знать, потому-то
и занимается в здешнем
галлюциногенном пространстве
над бедной землей неземное сиянье,
сияние бедности, стало быть, и — неземное,
и, стало быть, — да, совершилось:
вот ад превращается в дом,
вот церквушка в окне, вот и снег,
вот как будто и пламя огня
милосердия и очищенья.

По святом причащении снились
мне прекрасные нынче стихи,
а о чем, не скажу — позабылись,
безупречны, прозрачны, тихи,
восемь строк или десять — не помню.
Словно в снежной какой пелене
то взойдут, то погаснут оне
как постройка в снегу. И за что мне
столько милостей? Даже во сне…

КОНСТАНТИН КРАВЦОВ
на Середине Мира.

в разделе «ОЗАРЕНИЯ».