СЕРГЕЙ КРУГЛОВ

*
Аллегория — пожилая дама,
Изношенная плоть её пигментна, пахнет
Сорокадневной мочой и распадом,
Старушечий рот не удерживает пищи.
Внуки о ней забыли: у внуков —
Содержательная жизнь.

Механический санитар-самописец
Фиксирует на бумажной ленте
Ритмы её снов, неотличимых от яви:
Сны, порядковыми номерами,
Текут, впадают
В залив Паркинсона.
Поутру ленты сжигают
В металлических ящиках, на задах морга;
И — снова.

Все письма былых её кавалеров
(Полвека назад умер последний)
Подшиты к истории её болезни.

Подойди, мальчик,
Постой для приличия (можешь
Особо не напрягаться: она уже никого не узнаёт).
Букет пристрой вот сюда; что там
В пакете? Яблоко? Не надо, можешь
Съесть сам.

И ты, сопляк, надеялся,
Что сравнивая собаку, например, с луною,
Луну — с сердцем,
Выглядишь как поэт?
(собачье сердце - Н.Ч.)

Но и еще: ты думал
(Самонадеянный!),
Что, не отведав
Кислоспёртого, пьянящего молока
Из губчатых, вислых, поросших редкой щетиной,
Сосцов бабки-Аллегории,
Сможешь о поэзии хотя бы помыслить?

2006.

*
Для меня именно в «Аллегории» (так про себя называю это стихотворение) поэтика Сергея Круглова наиболее полна и прозрачна, это образец его поэзии. Не скажу, что оно нравится мне больше других, но в нём есть всё, чем любопытна, страшна и притягательна поэзия Сергея Круглова.

Это стихотворение могу сравнить с излучиной Москвы-реки под Звенигородом, где дно мягкое и песчаное, а золотистая вода так тепла и прозрачна, что видно рослых рыбьих мальков, как волнуются их плавники. Мирное видение речной излучины вызвано отнюдь не темой и не настроением стихотворения, об этих моментах скажу особо.

В том, как написана аллегория есть наивное чувство, детское видение мира. Чем объясняются и губчатые сосцы и запах сорокадневной мочи. Мир в этом стихотворении видит ребёнок, но проговаривает это видение взрослый. Ребёнок просто не знает многих слов. Его детское видение не зло и не добро само по себе, оно вполне может принимать зло за добро — и добро за зло. Ребёнок не знает о жестокости и сострадании. Но его взгляд гораздо острее, чем у взрослых, и потому он замечает больше, он подбирает впечатления, чтобы потом отбросить их прочь, в самый дальний угол сознания. А вот после того, как впечатление было отброшено прочь, как мяч, его могут подобрать Сострадание или Ненависть. Отброшенное поэтом впечатление, отражённое, как рентгеновский луч от свинцовой пластины, запечатлённое даже в самом дальннем углу «Аллегории» — затянувшееся умирание. Поэт наблюдает его с беспристрастностью, которой нет даже у студентов медвуза.

И всё же умирание вызывает чувства. Ненависть и сострадание пробуждаются с одинаковой силой, одновременно. И трудно определить, какое чувство сильнее. Перед читателем — олицетворение наоборот. Живой человек, умирающая в больнице старуха, становится вместилищем и носителем идеи, она олицетворяет нечто, предположим, поэзию. Далее смысл слоится. Аллегория культуры, человеческой души, человечества, веры в душе одного человека, религиозной мысли в обществе, аллегория христинства, накнец, и самой христианской церкви. Смысл аллегории слоится, но он и прозрачен, как луковые плёнки, наложенные одна на другую: луковица из стекла, и всё же видно, сквозь многочисленные погрешности зрения, что внутри движется и развивается совершенно (в самой восхитительной степени этого слова) незнакомая форма жизни. Она может вызывать изумление, но радовать она не может. Человек побаивается столкновений с незнакомыми, не подчинёнными ему формами жизни. А ведь это жизнь будущего века. Она не может подчиниться человеку, так как она сама обладает им. Не все мы успеем умереть к наступлению Дня Господня, говорит Апостол. Но все изменимся. Но как, это тайна. Именно ощущение тайны, порой даже опасной близости её к человеку гипнотизирует в стихах Сергея Круглова.

*
Первые христиане жили в напряжённом предощущении нового Пришествия Христова, в чаянии жизни будущено века. Они чувствовали будущую жизнь, как мы чувствуем свежий ветер и различаем, откуда он: с моря или из леса. Людей, именно так ощущавших будущую жизнь, ценивших её более, чем земную, жаждавших её и готовых на смерть ради будущей жизни было большинство. Все молитвы первых христиан, все словесные творения того времени пронизаны невыносимым и мало понятным теперь жаром. Живое, очень личное ощущение спасения сейчас — только у немногих. И потому в словесных творениях тех, которые теперь называют себя христианами (о убийственная формула!) над жаром души преобладает рассудочный холод. Впечатление от этого холода лежит на каждом слове «Аллегории». Поэт болезненно ощущает свою связь с умирающим образом, но и сознательно дистанцируется от него. Беспомощная риторика в конце — художественный приём, именно как беспомощная риторика. Осуждённый на смерть привествует зрителей (и цезаря). Апломб проигравшего, гибнущего существа, вкус обречённости. Но вместе с тем и сокрушительная сила истины, стирающая в порошок победителей и преобразующая ветхий мир в новый, невиданный доселе.

*
Смысл аллегории слоится, как слоится сознание — у поэта, у его читателя, читателей, у неё, у него, у них, у меня. Живой человек, о котором не решено ещё, мёртв он или жив, будет эвтаназия или нет, — и воплощение культуры. Поэзия, возлюбленная, идеал — и умирающпя старуха, возможно, зарубленная Раскольниковым, в которой проступают черты юродивой Лизаветы. Расщепление смысла, потеря смысла, и нарастающая как цунами тоска от бессмысленности окружающего — вот гамма настроений «Аллегории».

*
Его стихи в 90-е отличались изысканной мрачностью и той степенью виртуозного обращения со скарбом мировой культуры, с которой начинается сомнение в серьёзном отношении к ним автора. Круглов кутит, он создаёт образы, как проигравшийся денди тратит последние, взятые в долг, деньги. Но — о чудо! — кредит не прекращается. Многосоставность поэтического существа Круглова не позволяет с точностью определить его родословную. Он узнаваем, но и в нём узнаваемы. Маяковский, опыт которого Круглов перенял почти совершенно, так, что создал прямо ему противоположный. Цветаева, прекрасную бестактность которой Круглов выворачивает наизнаку. Готфрид Бенн и Верхарн, как колеблемые холодным воздухом подвала знамёна на фоне стихотворения и высохшая солёная рыба на первом плане. Но вдруг в какой-то момент всё изменилось. Стихи 2000-х отличаются настроением, какое бывает у человека, пережившего долгую изнурительную болезнь. Огромный материк памяти ушёл под воду. Теперь сведения о нём тревожат поэта, как сведения от Атлантиде — исследователя-водолаза. На месте затонувшего материка волнуется обманчиво тихий океан, а из под воды, в совершенно другом месте, вышел новый материк. Едва обозначилось его появление в мире поэзии, едва просохли новые вершины, как обнаружилось, что он уже изобильно населён народами. Возникла совершенно другая цивилизация стихов. Однако сходство с прародиной проглядывает и в метафорике, и в ритмике, и в изломанной, как мартовский лёд, интонации нарратива. Лик поэта остаётся неизменным. Это хрупкий интеллеткуал, порой вспыхивающий и сгорающий дотла от ярости. Он нелеп в строгой военной форме (стиха), он кажется доходягой в тяжеловесной компании лириков. Он страдает от собственной мании. Но только он один способен, не жалея жизни, своей жизни и жизней других, сражаться за то, что ему дорого. Впечатления вокруг него уплотняются до символа, они приобретают плоть. Создания его воображения сами собою начинают действовать согласованно.

*
В начале стихотворения встречаемся с отражением отражения: «аллегория — пожилая дама». Аллегория аллегории. Завершение завершения. Которое именно этим двойным подчёркиванием (аллегория — пожилая дама) преображается в предисловие, которое не отличишь от никак не наступающего конца. Сквозь вялое умирание, сквозь запахи тления проступает пугающая новая форма жизни. Её, как покрывало Полигимнии, облекают не употребляемые в повседневной речи слова. Не пигментная, а именно пигментна, не удерживает, а не просто: не держит. И чем ближе агония, тем яснее биение новой жизни. Механический санитар-самописец оживляется, записывая ритмы снов Аллегории, сны растекаются как реки, впадают в залив Паркинсона. Одноимённая хвороба, как и всякая хвороба, присуща только живым людям, но никак не находящимся под аппаратами искусственного поддержания жизни. Время начинает понемногу двигаться назад, оставляя пространства тому, чего раньше и не замечали. Сожжение записей, в которых отображены ритмы Аллегории, приобретает значение несправедливого и жестокого деяния. Мир обесцвеченный, больничный мир наполняется звуками и красками. Мрачноватыми, тревожащими, какие видит человек после того, как долгое время пробыл без сознания.

*
Атмосфера стихотворения холодная, чуть оживлённая юмором. Но это особенный юмор. Это ни глумление над умирающим, ни цинизм некрофила. Это именно юмор. Так смотрит бабочка на покинутый кокон. Так, возможно, и сущность взирает на покинутую форму. Однако покинутая форма сохраняет ещё тепло и аромат сущности, так что и сама сущность, кажется, присутствует в покинутой форме. «Так храм покинутый — всё храм». Мысль эта подтверждается следующими строчками стихотворения: в них возникают письма, подшитые к истории болезни. Кавалеры, умершие полвека назад, будто бы оживают в упоминании о них: полвека назад умер последний.

*
Как противовес всем умершим прежде кавалерам возникает мальчик. Мальчик — тоже аллегория. Его нельзя расшифровать. Ни как молодого поэта, ни как представителя нового, равнодушного к религии, сознания. Ни как Раскольникова, ни как юношу бледного со взором горящим. Говорящий изнутри стихотворения, обращающийся к мальчику, тоже слоится. Его нельзя назвать ни лирическим героем, ни поэтическим «я», ни отражением того же мальчика. Это свидетель, и он исключён из пространства стиха, но так, что получает возможность наблюдать за всем, происходящим в этом пространстве. Это и санитар (жуткий, напоминающий механизм), и врач, подшивший к истории болезни Аллегории письма её поклонников. «Талант двойного зренья» — вот ещё один из талантов Круглова-поэта.

*
Как видим, выстраивается треугольник: Аллегория, свидетель и мальчик. Это удивительная цепь. Говорящий свидетель выполняет в ней роль проводника. То, что это именно так, говорится открытым текстом в стихотворении: императивное «подойди» исходит именно от свидетеля. С этого момента, с последней трети стихотворения, начинаются трещины, возвращающие к началу. Чёткая прорисовка этой роли — роли свидетеля и одновременно проводника — возвращают неопределённости остальных персонажей исконные смыслы. Аллегория — сакральный опыт, мальчик — неофит. Возникающее в третьей с конца строфе яблоко кажется столь же неопределённым, как мальчик и аллегория, символом. Это и обычный больничный гостинец, и адамово яблоко — запретный плод, и незрелый опыт неофита. Оно почти исчезает, попадая в поле действия свидетеля. Его смысл растворяется в глубине происходящей драмы, так что яблоко теряется.

*
Во второй с конца строфе возникает тема поэзии. Луна, сердце и собака вместе неожиданным образом вызывают у искушённого современного читателя воспоминание о «Собачьем сердце» Булгакова. Так фарс прибретает черты драмы. Круглов выступает за грани того, что принято называть трагифарсом; трагифарс разрушается под натиском трагедии. Трагифарсовая троица, усвоенная неофитом: луна, собака и сердце разрушается ввиду настоящей троицы: Аллегория, свидетель и неофит. Последняя строфа подсказывает развязку, в которой троица сливает в единое создание: неофит — с сакральным знанием, а свидетель — с ними обоими, скрепляя их. Эта строфа — самая трудная в стихотворении. Читатель увидит в ней необходимость некрофилии, но ведь речь идёт о будущей жизни. Кислоспёртое пьянящее молоко бабки-Аллегории превращается в вино будущей жизни. Мне видится, что расшифровка Аллегории только как поэзии была бы недостаточной.

*
Поэзия Сергея Круглова — оксюморон. Но ведь оксюморон присущ современному сознанию, это его опознавательный признак, как рисунок линий на ладони. Но оксюморон бывает различным. В стране оксюморона поэта Сергея Круглова можно назвать Дон-Кихотом. Он бесстрашно, предпринимая самые неожиданные действия используя самые рискованные методы, а порой щеголяя своим поэтическим оружием, пытается гармонизировать оксюморон. Не уничтожить оксюморон, а именно гармонизировать его.

СЕРГЕЙ КРУГЛОВ
на Середине мира.