Сто восемнадцатый псалом – самый в псалтыри длинный, самый взахлеб, самая на пределе, на грани почти истерики, почти хвастовства мольба, самый раскачивающийся, заклинающий, самый как Стена Плача, а какое она спасение – несколько рядов камня на камне, щели, утыканные бумажками, глупые иллюзии, копеечные упованья! самый назойливый, настырный до того, что скачущая эта гортанная речь , вперехлест, глотая целые слоги, начинает расслаиваться, двоиться, — и точно, он уже не один, уже эхо, и это уже не эхо, это уже Умоляемый умоляет умоляющего: ну всё, ну всё, ну перестань, Я уже не могу, Я не могу так больше, ну не рви Мне сердце, ведь жива будет душа твоя и восхвалит Мя, и судьбы Моя помогут тебе, ведь ты же сам всё, всё понимаешь! И заканчивает Он Сам, Он один. Так и должно быть, и бывает снова и снова: там, где замолкает человек, звучит рыдающий голос Бога, изнемогающего от любви.

Сосны — напоённобагряные и зелёные на тёмном, густом золоте; немного бледного тихого русского неба вверху, комариный мох, брусничная кровь — внизу; служба в небесах только что отошла, Ангел-сторож проводил певчих, замкнул облачные врата закатовым ключом.

Старец сидит на пеньке, отдыхает; в сухой тёплой руке — дудочка берестяная, мундштук из берёзовых слёз, дудочка-лестовка , сотница дырок по псалму на каждую.

Хрусть, хрусть валежник — вышел из лесу к старцу медведь, цареградский лицом, бархатнокоричнево в лоск власат, надсед, по-иконописному, не то чтобы особо обл, но и не худ, не глистат, исполнен неизбывного звериного смиренья.

Смотрит на старца, как рабыня в руку госпожи своея: есть просит. Знает кого просить, даром что зверь; зверь-то и знает, зверь не человек.

Что ж ты, братец медведь, еды у меня просишь. К свободе призваны вы, братья! какая тебе еда. Была у вас там еда, в чащобных египтах, в глухих родовых берложьих учревных рабствах, была тёплая упругая кровавая сыть, солоноватая, чавклая, сладкая; а здесь, в светлой пустыне, у нас Христос наш кроткоглазый, полотняный, плачи отреченные радостворные, песок да вода да хвоя, — вот Бог да душа, вот и весь мних, — инакая наша жизнь, иноки мы иные, брат мой медведь; ни тебе здесь медведю сполоху-огню поклониться, ни черной гати убояться, ни борти ни мяса ни охотника ни цыгана-ярмарошника, — слёзы, свобода да пост, вот тебе и весь сказ!..

Слушает медведь, не уходит, вековечную башку ещё ниже наклонил. Знает: говорит-говорит старец, да и пороется в карманах балахона, вот он тебе и сухарь. Подходит медведь поближе, шевелит своим чёрным как сапог влажным носом, протягивает длинный парной язык, благоговейно принимает сухарь из крепкой, прозрачной досветла, ладони, святой ладони, единственной в мире ладони, принятие из которой хлеба неравнозначно возникновению подчинённости.
30.07.2008г.

СЕРГЕЙ КРУГЛОВ
на Середине мира.