СЕРГЕЙ КРУГЛОВ

ЛИРИКА

вообще говоря, порнография — последний оплот человеколюбия в современном искусстве
(Марианна Гейде, из ЖЖ)

(Ты помнишь в детстве эту головокружительную, отреченную, пряную, мистическую грозную забаву: роемся в прелом разваренном белом волокнистом курином мясе, вытаскиваем её, костяную влажную клейкую вилочку-кость, на счёт «три» — ломаем, ты за один кончик, я — за другой: Ельчик! — Беру да помню! Час проходит, договор забылся, заплыл наслоеньями новых ярких впечатлений детства, лета, вольницы, — и тут тебя подловили – и всё, ты не в силах не выполнить, ты заколдован законами силы, скован цепями всевластья; подловлен — исполняй. Не так ли и ты, дольний бренный мир?... Кто, кто освободит тебя от детских страшных клятв, кроме Христа?

Но именно Его, это Имя, в этой именно ситуации — лучше не вспоминать! Иначе — вот уже, боясь оглянуться на сад — ком в горле, жжение за грудиной — затворяешь калитку, напяливаешь на штакетину проволочное кольцо, на станции покупаешь билет — в ту сторону всегда почему-то свободно, вот ведь какая засада! полупуст заплёванный вагон полуночной электрички, — и, ничего не видя сквозь слезы в мерцающем аспидном стекле, в мареве уплывающих назад туч сизых на чёрном, фонарей, отражений, ни о чём не думая, как перестает думать выпускающий из закостеневших в судороге пальцев куст, камень, пустоту, и обречённо отдающий себя падению, — возвращаешься в постылый, тщательно и тщетно стираемый из памяти город (прощай! прощай, моя воля, мой покой, мои капустные гряды, мои закаты, мои сны, моя чистота и простота, прощай я сам!) — и находишь его лежащим во зле, в кромешной тьме комендантского часа, как всегда было, как сто лет назад и сто — вперёд, хрустишь битым стеклом и кирпичной крошкой, и рваные пясти листовок с бетонных стен кажут тебе путь, поднимаешься наощупь — электричества в городе давно нет — на знакомый этаж, и дверь настежь, и не узнать, а твои близкие — вот они, уже ждут, зажимая кое-как зияния вспоротых животов, промежности, разорванные сапогом, ласково смотрят на тебя ямами запекшихся глазниц: «Где же ты был! где же ты был…», и так с Ним — всегда, только свяжись, только ступи за порог умозрительной своей тавриды. Беру. Беру и помню.)

Поэты, опившиеся хлорозной высокой воды; блокадники, несущие на руках уснувших детей; священники и монахи, все в комьях болотной могильной земли; дикторы серебряного радио; рабочие с кирками, вросшими в плоские коричневые длани, с глазами зеленее, безотраднее и ниже этого неба; строгие сенаторы, вицмундиры в плесени, в велеречивые бритые рты вбиты тугие свитки присяг; в обнимку с сенаторами — стройные пятеро, улыбающиеся в гранитную умбру синевой странгуляционных борозд; и тысячи, тысячи вдов. Впереди — двое: белоснежный краснолицый старик, одежда пропахла рыбой, морем, солью, бесконечностью, красные глаза выедены слезами всклень, и вдова неопределенных лет, земляна и светла ликом, юбка зелена, кофта — ржава как кровь, в руке — корочка сырых 125 грамм. Ну что, говорит старик, — ухнем, матушка?! И — ввысь руку с ключами, — огромные впрозелень медные, ключи от Бадаевских складов, ключи от заветных врат, — и свинцовые воды , гудя, задрожали и побежали вспять, и сияющая рана прорезала Финский залив. Апостол и блаженная, широко перекрестившись ступают на дно. За ними — все остальные, весь Питер; и воды с рёвом смыкаются над ними. Вошедший последним парнишка в чёрной косухе, со скейтом под мышкой, белой кошкой на плече и Шевчуком в ушных раковинах, оглядывается через плечо: так и знал! войско фараона не успело, опоздало на долю минуты, — вон они злобно и бестолково мечутся по берегу, что-то кричат в прижатые к ушам сотовые, топчут иссохшие водоросли, пластик, ступают начищенной обувью в бензиновые пятна, легионы одинаковых, как в сакральном фильме братьев Вачовски.

И тогда — печальная золотая небесная «Аврора» гремит, и земное солнце начинает вершить свой закат.

СЕРГЕЙ КРУГЛОВ
на Середине мира.