на середине мира
станция
дневник
алфавитный указатель
указатель авторов по разделам сайта
указатель авторов и публикаций
ДНЕВНИК
ЯНВАРЬ — ФЕРАЛЬ — МАРТ — АПРЕЛЬ 2011без числа
*
Завершена вёрстка избранных стихов Леонида Губанова по книге «Я сослан к Музе на галеры». Тридцать стихотворений, надеюсь, не примелькавшихся в сети. Этой публикации я очень рада. Не только потому, что редкость, а потому что появилась возможность встречи с удивительным поэтом. Не только у меня, но и у всех читателей сайта. Книга издана в 2003 году издательством «Время», содержит не только стихи, но и поэмы. В том числе знаменитую «Полину». Благодарность и поздравления всем составителям, хоть и через восемь лет после выхода книги.
Что такое для меня как для поэта стихи Леонида Губанова, сказать просто и стыдно. Они были всегда, их при каждом новом прочтении открываешь заново. Я бы не решилась писать стихи, если бы поэзии Губанова не было. Она явилась почвой, на которой росли мои стихи. Хотя узнала её по сути только теперь, перепечатывая вручную и верстая. И многие поэты, пишущие на русском, ощущают фибрами поэзию Губанова (пусть и не осознавая этого).
Прекрасный и мрачный хаос поэзии Губанова сверкает как гроза. Но важно, как он пишет, а не то, какие грёзы порой мелькают в его стихах. Ужас, боль, смерть — вот что может читатель. Иронию, разочарование, кощунство, насмешку. Но с каким теплом у него льются слова, какая мощная сила несёт их! Стихи эти дики и неухожены, как подмосковные пейзажи. Это не прелесть и не достоинство, это снова боль: чуточку не хватило. Может быть, кто-то будет больше и лучше из поэтов. Но роднее поэзии Губанова вряд ли какая поэзия будет. Его Муза всем нам, поэтам, мама. Так что ли.
*
Завершена вёрстка избранных стихов Леонида Губанова по книге «Я сослан к Музе на галеры». Тридцать стихотворений, надеюсь, не примелькавшихся в сети. Этой публикации я очень рада. Не только потому, что редкость, а потому что появилась возможность встречи с удивительным поэтом. Не только у меня, но и у всех читателей сайта. Книга издана в 2003 году издательством «Время», содержит не только стихи, но и поэмы. В том числе знаменитую «Полину». Благодарность и поздравления всем составителям, хоть и через восемь лет после выхода книги.
Что такое для меня как для поэта стихи Леонида Губанова, сказать просто и стыдно. Они были всегда, их при каждом новом прочтении открываешь заново. Я бы не решилась писать стихи, если бы поэзии Губанова не было. Она явилась почвой, на которой росли мои стихи. Хотя узнала её по сути только теперь, перепечатывая вручную и верстая. И многие поэты, пишущие на русском, ощущают фибрами поэзию Губанова (пусть и не осознавая этого).
Прекрасный и мрачный хаос поэзии Губанова сверкает как гроза. Но важно, как он пишет, а не то, какие грёзы порой мелькают в его стихах. Ужас, боль, смерть — вот что может читатель. Иронию, разочарование, кощунство, насмешку. Но с каким теплом у него льются слова, какая мощная сила несёт их! Стихи эти дики и неухожены, как подмосковные пейзажи. Это не прелесть и не достоинство, это снова боль: чуточку не хватило. Может быть, кто-то будет больше и лучше из поэтов. Но роднее поэзии Губанова вряд ли какая поэзия будет. Его Муза всем нам, поэтам, мама. Так что ли.
без числа
*
Новый раздел дневника начу с Пасхи.
9 апреля наконец добралась до Троице-Сергиевой лавры. Была на всенощной. Мощи Преподобного в Троицком соборе открыты до 20-00. Невеликого роста деловитый монах обходит храм, звеня старым колокольчиком: пора, пора по домам! И братии трапезничать. К мощам успела приложиться дважды. Просфоры лаврские величиной с мужской кулак. С неразменянной тысячей подхожу к высокому, с меня ростом, ящику. За ящиком стоит огромный, курчавый. Прошу пять просфор и семьсот рублей мне, с тысячи. Молчит. Просфоры дал. Тут же лечу из храма в лавку, покупаю неожиданные (будто меня ожидавшие) «Оптинские были», возвращаюсь в храм и опускаю в ящик сотню.
Лаврское пение особенное. Не может быть один и тот же высокий, юношеский почти, тенор двадцать лет. Значит, подбирали подходящий по окраске и тону голос, для некоторых мелодичных возгласов. Чудно! Силы Небесныя. И другой, а всё тот же голос.
После поздней обедни в Красном Селе порадовалсь местной и очень вкусной стряпне.
*
Леонид Губанов в современной ли тературе поэт необходимый. Без него наше разжиженное литпочвеничество, снабжённое приятными персонажами, силы не имеет. Но ценность поэзии Губанова не в почвеничестве и не в Самом Молодом Обществе Гениев. Это воистину русская поэзия. С вежливыми жестами (в ритмах и метрах) приветствия к современной ей европейской поэзии, горящими полубредовыми метаформи, которые уважал бы и сам Апполинер, и с забубённой тоской, рождающей невиданную стиховую халатность. Более неряшливой поэзии мне видеть не доводилось. Но в хаотичности слышатся и европейский кант, и русская народная песня. Поэзия сия ценна тем, что почти непереводима, ибо поэзия есть явление самогласное, она не переселяется в страну чужого языка. Попробуйте читать Элитиса только в переводе, без его касареды-деметики, без серебристых кэ, иос, сосон, парфенос. Так и Губанова, без всё-тки, увы, не прочитать.
Стихи Губанова запоминаются тяжеловатым, переминающимся, чуть пошатывающимся ритомком. Идеально воссоздана походка человека. Танец! Стихи-походка-танец! Вот маршрут Музы Губанова. Но это не абстрагированная походка, а походка, имеющая в виду определённую почву, землю, улицу, название города. И тут происходит чудо. Губанов, чем конкретнее географически его стихи, тем ближе к онтологичному для Малларме «ничто», идеалу, совершенному и недостижимому. Его Калуга ведь не просто Калуга, а проступающее в данном месте и его деталях иное миробытие, смотрящее на поэта из-за забкой грани Небытия. Как это европейское чувство уживается в Губанове с христианством, малопонятно, да поэт и признаётся в раздвоенности. И понимать не нужно! Христианство для Губанова стихия, как и онтологичность поэзии. Было бы странно искать противоречий между культурой библейской и культурой греко-римской, а это было бы осмыслено. Христианство связало своей поэзией два этих явления, оставаясь недосягаемо выше. В поэзии Губанова христианство и романтизм не враждуют; они скорее поддерживают один другого, отчего и возникает пошатывающаяся походка его стихов. Но это христианство не бескровной жертвы, а мученичества. И романтизм бойца. Однако и то, и другое окутано покровами слабого духа. Перед нами Гамлет, над которым Губанов часто посмеивается, ощущая своё с ним персонажное родство. Перед нами Вальсингам из пушкинского Пира во время Чумы. Губанов, судя по стихам, много чувствовал связь между словами поэт и персонаж. И тяготился своей родной инородностью.
*
Новый раздел дневника начу с Пасхи.
9 апреля наконец добралась до Троице-Сергиевой лавры. Была на всенощной. Мощи Преподобного в Троицком соборе открыты до 20-00. Невеликого роста деловитый монах обходит храм, звеня старым колокольчиком: пора, пора по домам! И братии трапезничать. К мощам успела приложиться дважды. Просфоры лаврские величиной с мужской кулак. С неразменянной тысячей подхожу к высокому, с меня ростом, ящику. За ящиком стоит огромный, курчавый. Прошу пять просфор и семьсот рублей мне, с тысячи. Молчит. Просфоры дал. Тут же лечу из храма в лавку, покупаю неожиданные (будто меня ожидавшие) «Оптинские были», возвращаюсь в храм и опускаю в ящик сотню.
Лаврское пение особенное. Не может быть один и тот же высокий, юношеский почти, тенор двадцать лет. Значит, подбирали подходящий по окраске и тону голос, для некоторых мелодичных возгласов. Чудно! Силы Небесныя. И другой, а всё тот же голос.
После поздней обедни в Красном Селе порадовалсь местной и очень вкусной стряпне.
*
Леонид Губанов в современной ли тературе поэт необходимый. Без него наше разжиженное литпочвеничество, снабжённое приятными персонажами, силы не имеет. Но ценность поэзии Губанова не в почвеничестве и не в Самом Молодом Обществе Гениев. Это воистину русская поэзия. С вежливыми жестами (в ритмах и метрах) приветствия к современной ей европейской поэзии, горящими полубредовыми метаформи, которые уважал бы и сам Апполинер, и с забубённой тоской, рождающей невиданную стиховую халатность. Более неряшливой поэзии мне видеть не доводилось. Но в хаотичности слышатся и европейский кант, и русская народная песня. Поэзия сия ценна тем, что почти непереводима, ибо поэзия есть явление самогласное, она не переселяется в страну чужого языка. Попробуйте читать Элитиса только в переводе, без его касареды-деметики, без серебристых кэ, иос, сосон, парфенос. Так и Губанова, без всё-тки, увы, не прочитать.
Стихи Губанова запоминаются тяжеловатым, переминающимся, чуть пошатывающимся ритомком. Идеально воссоздана походка человека. Танец! Стихи-походка-танец! Вот маршрут Музы Губанова. Но это не абстрагированная походка, а походка, имеющая в виду определённую почву, землю, улицу, название города. И тут происходит чудо. Губанов, чем конкретнее географически его стихи, тем ближе к онтологичному для Малларме «ничто», идеалу, совершенному и недостижимому. Его Калуга ведь не просто Калуга, а проступающее в данном месте и его деталях иное миробытие, смотрящее на поэта из-за забкой грани Небытия. Как это европейское чувство уживается в Губанове с христианством, малопонятно, да поэт и признаётся в раздвоенности. И понимать не нужно! Христианство для Губанова стихия, как и онтологичность поэзии. Было бы странно искать противоречий между культурой библейской и культурой греко-римской, а это было бы осмыслено. Христианство связало своей поэзией два этих явления, оставаясь недосягаемо выше. В поэзии Губанова христианство и романтизм не враждуют; они скорее поддерживают один другого, отчего и возникает пошатывающаяся походка его стихов. Но это христианство не бескровной жертвы, а мученичества. И романтизм бойца. Однако и то, и другое окутано покровами слабого духа. Перед нами Гамлет, над которым Губанов часто посмеивается, ощущая своё с ним персонажное родство. Перед нами Вальсингам из пушкинского Пира во время Чумы. Губанов, судя по стихам, много чувствовал связь между словами поэт и персонаж. И тяготился своей родной инородностью.
без числа
*
Какой же чудесный день! Народу в харме столько, что, кажется, ни исповеди, ни причастия многие не получат. Стояли даже в проходах — а потом рассеялись как перья крыльев ангела. Вся служба была тесной как одно объятие.
Cегодня «Лествица» поведала о святой покорности-послушании духовному отцу. Истории не столько о покорности отдельному человеку, сколько о любви — выше человечесокй. И по человеческим меркам жутковатой. Но какая строгая и полная красота отношения! Как прозрачен человек! Он становится как Бог.
Плохо читаю не духовную литературу. Тянет смотреть кино. Размышляю, не открыть ли Бесконечность Марлена Хуциева.
*
Какой же чудесный день! Народу в харме столько, что, кажется, ни исповеди, ни причастия многие не получат. Стояли даже в проходах — а потом рассеялись как перья крыльев ангела. Вся служба была тесной как одно объятие.
Cегодня «Лествица» поведала о святой покорности-послушании духовному отцу. Истории не столько о покорности отдельному человеку, сколько о любви — выше человечесокй. И по человеческим меркам жутковатой. Но какая строгая и полная красота отношения! Как прозрачен человек! Он становится как Бог.
Плохо читаю не духовную литературу. Тянет смотреть кино. Размышляю, не открыть ли Бесконечность Марлена Хуциева.
без числа
*
Стихи Леонида Губанова и Евгения Головина буду представлять избранными стихотворениями из вышедших (Головина — совсем недавно) книг. Начинаю выбирать из Губанова — «Я сослан к музе на галеры».
Не могу бросить привычку читать за едой. Сегодня, конечно, начала читать «Лествицу». Строгая прекрасная и даже поэтическая книга: гордость называет своих родителей, поучительные строки перемежаются восхитительными историями. От меня, наверно, останется неопрятного вида библиотека, с чёткими отпечатками пальцев.
*
Рецепт энергетических оладьев — чтобы ноги постом носили. Мука и овсяное толокно, примерно 3 муки и 1 толокна. Соевое молоко, растительное масло, вода, соль, зелень. Можно добавить резаный репчатый лук. Всё смешивается до однородной мраморной массы и выпекается быстро. Подаётся с соевым молоком. Готовлю из порошка, Bona Vita.
Просмотрела захаровские фильмы, хотя и не полностью. Тот Самый Мюнхаузен и Убить Дракона. Часть вторая и часть третья трилогии по пьесам Евгения Шварца. Целиком нравится: концептуально, глубоко. Волшебник разрешается (как в тональность) в Мюнхаузена и превращается в Дракона. Медведь становится наложником супруги Мюнхаузена и её адвокатом, превращается в Ланселота и затем в Дракона. Дракон неизбежен. Но на мой глаз, ни вторую, ни третью части сравнивать с первой (Чудом) нельзя. Они значительно ниже как кинокартины. Хотя есть нечто шевелящее душу. Как и Волшебник, Мюнхаузен живёт в раю. Но это рай бесшабашный, случайный. По фильму не возникает ощущения, что барон беседует с Шекспиром или Эсхилом. Зато есть ощущение, что Мюнхаузен прекрасно знаком с московскими салонами середины 70-х (а почему так?). Идеи, книги, стремления, манера, позиция (нагл потому что смел и терять почти нечего, хоть и барон). Дракон тоже живёт в раю, но это рай нацистов. Насколько помню, Убить Дракона писалась в сороковых. Антинацистская пьеса. Захаров подсуетился и вставил Брежнева. В Мюнхаузене дух захватывает от сцены вокруг первого ухода Марты. Тридцать второе мая! Слуга плачет: первого июня мне платят жалованье. Дверные проёмы (ну точно как в московских глубоких жилищах-салонах), игра теней, лица, движения. Но эта катастрофическая сцена напоминает танец с зеркалами Принцессы и Медведя в Чуде. В Убить дракона Ланселот плывёт по каналу к замку, как плыла бы Леди из Шалота. Только связанный и в сети. Хороша профетическая сеть в 1988! Кстати, год смерти Энди Уорхолла. Что ж, теперь ждать, пока пройдёт время и снова пересмотреть Обыкновенное Чудо.
*
Стихи Леонида Губанова и Евгения Головина буду представлять избранными стихотворениями из вышедших (Головина — совсем недавно) книг. Начинаю выбирать из Губанова — «Я сослан к музе на галеры».
Не могу бросить привычку читать за едой. Сегодня, конечно, начала читать «Лествицу». Строгая прекрасная и даже поэтическая книга: гордость называет своих родителей, поучительные строки перемежаются восхитительными историями. От меня, наверно, останется неопрятного вида библиотека, с чёткими отпечатками пальцев.
*
Рецепт энергетических оладьев — чтобы ноги постом носили. Мука и овсяное толокно, примерно 3 муки и 1 толокна. Соевое молоко, растительное масло, вода, соль, зелень. Можно добавить резаный репчатый лук. Всё смешивается до однородной мраморной массы и выпекается быстро. Подаётся с соевым молоком. Готовлю из порошка, Bona Vita.
Просмотрела захаровские фильмы, хотя и не полностью. Тот Самый Мюнхаузен и Убить Дракона. Часть вторая и часть третья трилогии по пьесам Евгения Шварца. Целиком нравится: концептуально, глубоко. Волшебник разрешается (как в тональность) в Мюнхаузена и превращается в Дракона. Медведь становится наложником супруги Мюнхаузена и её адвокатом, превращается в Ланселота и затем в Дракона. Дракон неизбежен. Но на мой глаз, ни вторую, ни третью части сравнивать с первой (Чудом) нельзя. Они значительно ниже как кинокартины. Хотя есть нечто шевелящее душу. Как и Волшебник, Мюнхаузен живёт в раю. Но это рай бесшабашный, случайный. По фильму не возникает ощущения, что барон беседует с Шекспиром или Эсхилом. Зато есть ощущение, что Мюнхаузен прекрасно знаком с московскими салонами середины 70-х (а почему так?). Идеи, книги, стремления, манера, позиция (нагл потому что смел и терять почти нечего, хоть и барон). Дракон тоже живёт в раю, но это рай нацистов. Насколько помню, Убить Дракона писалась в сороковых. Антинацистская пьеса. Захаров подсуетился и вставил Брежнева. В Мюнхаузене дух захватывает от сцены вокруг первого ухода Марты. Тридцать второе мая! Слуга плачет: первого июня мне платят жалованье. Дверные проёмы (ну точно как в московских глубоких жилищах-салонах), игра теней, лица, движения. Но эта катастрофическая сцена напоминает танец с зеркалами Принцессы и Медведя в Чуде. В Убить дракона Ланселот плывёт по каналу к замку, как плыла бы Леди из Шалота. Только связанный и в сети. Хороша профетическая сеть в 1988! Кстати, год смерти Энди Уорхолла. Что ж, теперь ждать, пока пройдёт время и снова пересмотреть Обыкновенное Чудо.
без числа
*
Снег садится быстро, сползает с глаз (как пелена). Открывается весна. Начинаю читать Закон Дня из Гесперийских Речений. Чувствую себя размётанной как снег.
Очень уютно было в фильме Любить Михаила Калика. Вчера открыла Дом Солнца Сукачёва. Фильм ужасный. И это сразу бросилось в глаза: нарочитость постановки. Но сентиментальность скрадывает недостатки.
Стихи.
*
Снег садится быстро, сползает с глаз (как пелена). Открывается весна. Начинаю читать Закон Дня из Гесперийских Речений. Чувствую себя размётанной как снег.
Очень уютно было в фильме Любить Михаила Калика. Вчера открыла Дом Солнца Сукачёва. Фильм ужасный. И это сразу бросилось в глаза: нарочитость постановки. Но сентиментальность скрадывает недостатки.
Стихи.
без числа
*
При чтении — тревожащий привкус переводной поэзии (пишет так, как там на диком западе они все пишут: откровенно, сплошной книжкой) — и непередаваемые ни в каком переводе аляповатости почти забытой в России разговорной речи. Парадоксы памяти. Трогательная неправильность — и полное соответствие стандартам. Эти стихи, в отличие от стихов, вошедших в книгу «Настоящее имя», обладают более тяжёлым внутренним ядром. Они менее жизнерадостные, но в них больше человеческого. Меньше роли (сильная девушка, любящая женщина, мать). Больше боли. Но больше и напряжения.
На Крестополклонной выявляются самые сокровенные болезненные крестовинки. Еда, например. Конечно, хочется поститься ясно и прозрачно, без тени, и чтобы от лёгости — хорошее настроение. И настроение действительно хорошее, но сонливость и тяжесть в ногах его могут очень быстро испортить. Так что есть надо. Или вещи. Солнце, рыночный ряд возле вокзала. И сразу хочется много вещей для дома. Но дома нет и уже не очень нужен. Так что вещи для дома подождут. А ещё: одежда. Блузка из вискозы, наподобие тех, что на Измайловском рынке в конце девяностых за двадцать рублей покупала. Сейчас сколько стоит — сказать страшно, и зачем мне эта старушечья расцветка. Хотелось что-то чёрно-серое, с огурцами и флоком. Но одежды и так много (дома-то нет). Всё это ежедневные крестовинки. Глубже — больше. Люди. Близкие. Мама. Слушатели. Читатели, соседи — невесть кто. И понимаешь, чтобы оно, это навязчивое хорошее настроение, было (не говорить же всуе: мир сердечный) надо не приобретать, а отдавать. И вот тогда страшно. Потому что — сколько бы ни отдавала, отдавать не готова.
Представить жизнь христиан (по мотивам вещаний Радонежа и Осипова) после тотальной чипизации. Как мы все, в чём нас эта чипизация застала (одежду-то новую не купишь) прячемся по углам квартир и дачам чипизированных родственников, не имея возможности сообщить друг другу, живы или нет. Ни попросить, ни пожаловаться. Потому что нет денег на телефоне. Хотя возможно родственники будут переводить на карточки сколько-то. Но если чипизация тотальная, то и телефонов нет. Ведь телефон даётся только учётным единицам, а нечипизированные — неучётные. В нечипизированные городки не верится. Никакой Красный Крест таким городкам (которые будут последовательно уничтожать как очаги социальной опасности) помогать не будет. Потому и родственники, а это уж крестовинка. И легче будет тому, кто и без чипа родственникам был нужен. Но это недолго. Потому что про родственников все всё знают и им предложат от нас, иждивенцев, избавиться. И родственники согласятся. Хорошо, если с нами поступят как с цыганами в прошлом году во Франции: самолёт, и место не столь далёкое, в лагерь. Там не так плохо будет, на самом-то деле. А если будут настаивать (ввиду экстремальных обстоятельств) на эвтаназии? Тогда остаётся только ждать ночного укола, если не согласишься. И уйти в большой сон, услышав крик бабочки. Или дневного укола.
В конце девяностых на Афонском подворье в слове к верующим один монах предостерегал от новостей. Тогда очень напряжённо ждали антихриста: вот-вот придёт. По Апостолу, власть его подлится три года. С половиной. Пока не пришёл. Это ведь будет правитель мира. А какое теперь мировое правительство. Есть, конечно — как и всегда было. Но речь-то о другом.
*
При чтении — тревожащий привкус переводной поэзии (пишет так, как там на диком западе они все пишут: откровенно, сплошной книжкой) — и непередаваемые ни в каком переводе аляповатости почти забытой в России разговорной речи. Парадоксы памяти. Трогательная неправильность — и полное соответствие стандартам. Эти стихи, в отличие от стихов, вошедших в книгу «Настоящее имя», обладают более тяжёлым внутренним ядром. Они менее жизнерадостные, но в них больше человеческого. Меньше роли (сильная девушка, любящая женщина, мать). Больше боли. Но больше и напряжения.
На Крестополклонной выявляются самые сокровенные болезненные крестовинки. Еда, например. Конечно, хочется поститься ясно и прозрачно, без тени, и чтобы от лёгости — хорошее настроение. И настроение действительно хорошее, но сонливость и тяжесть в ногах его могут очень быстро испортить. Так что есть надо. Или вещи. Солнце, рыночный ряд возле вокзала. И сразу хочется много вещей для дома. Но дома нет и уже не очень нужен. Так что вещи для дома подождут. А ещё: одежда. Блузка из вискозы, наподобие тех, что на Измайловском рынке в конце девяностых за двадцать рублей покупала. Сейчас сколько стоит — сказать страшно, и зачем мне эта старушечья расцветка. Хотелось что-то чёрно-серое, с огурцами и флоком. Но одежды и так много (дома-то нет). Всё это ежедневные крестовинки. Глубже — больше. Люди. Близкие. Мама. Слушатели. Читатели, соседи — невесть кто. И понимаешь, чтобы оно, это навязчивое хорошее настроение, было (не говорить же всуе: мир сердечный) надо не приобретать, а отдавать. И вот тогда страшно. Потому что — сколько бы ни отдавала, отдавать не готова.
Представить жизнь христиан (по мотивам вещаний Радонежа и Осипова) после тотальной чипизации. Как мы все, в чём нас эта чипизация застала (одежду-то новую не купишь) прячемся по углам квартир и дачам чипизированных родственников, не имея возможности сообщить друг другу, живы или нет. Ни попросить, ни пожаловаться. Потому что нет денег на телефоне. Хотя возможно родственники будут переводить на карточки сколько-то. Но если чипизация тотальная, то и телефонов нет. Ведь телефон даётся только учётным единицам, а нечипизированные — неучётные. В нечипизированные городки не верится. Никакой Красный Крест таким городкам (которые будут последовательно уничтожать как очаги социальной опасности) помогать не будет. Потому и родственники, а это уж крестовинка. И легче будет тому, кто и без чипа родственникам был нужен. Но это недолго. Потому что про родственников все всё знают и им предложат от нас, иждивенцев, избавиться. И родственники согласятся. Хорошо, если с нами поступят как с цыганами в прошлом году во Франции: самолёт, и место не столь далёкое, в лагерь. Там не так плохо будет, на самом-то деле. А если будут настаивать (ввиду экстремальных обстоятельств) на эвтаназии? Тогда остаётся только ждать ночного укола, если не согласишься. И уйти в большой сон, услышав крик бабочки. Или дневного укола.
В конце девяностых на Афонском подворье в слове к верующим один монах предостерегал от новостей. Тогда очень напряжённо ждали антихриста: вот-вот придёт. По Апостолу, власть его подлится три года. С половиной. Пока не пришёл. Это ведь будет правитель мира. А какое теперь мировое правительство. Есть, конечно — как и всегда было. Но речь-то о другом.
без числа
*
Белое небо, белая земля — я дам вам новое небо и новую землю. В сегодняшнем чтении из Книги Бытия начался и закончился потоп. Сто пятьдесят дней. Но вода ещё не начала уходить, ещё пятнадцать локтей над самыми высокими вершинами. Ближе к середине Святой Четыредесятницы, когда читается этот фрагмент, проявляются (как и на Сретение бывает) затаённые страхи и слабости. Кажется, не доплыву.
Пока не знаю, какое совершается событие, имеющее ко мне прямое отношение, но то, что оно есть — точно. Уколы одновременно с двух флангов: мама и друзья. И всё такие обычные, домашние и надоевшие. Это признак! Податься некуда, просто некуда. Не доплыву?
Но я люблю снег. Люблю это сырую, поистине великую мартовскую метель. Жду, когда закончится снег и пойдёт вода. В Триоди вода спадёт, а на улицах Москвы начнётся потоп. Но будет этот сырой, клубящийся ветер, который очень люблю.
Чувствую себя как смятой: бумажка, тряпочка. Это с духовной точки зрения хорошо. Но не могу расправиться, не могу стряхнуть грустные складки. И конечно хочется радости, и она есть, а смятость нужна для мира в сердце. Это такое болезненное упражнение.
*
Белое небо, белая земля — я дам вам новое небо и новую землю. В сегодняшнем чтении из Книги Бытия начался и закончился потоп. Сто пятьдесят дней. Но вода ещё не начала уходить, ещё пятнадцать локтей над самыми высокими вершинами. Ближе к середине Святой Четыредесятницы, когда читается этот фрагмент, проявляются (как и на Сретение бывает) затаённые страхи и слабости. Кажется, не доплыву.
Пока не знаю, какое совершается событие, имеющее ко мне прямое отношение, но то, что оно есть — точно. Уколы одновременно с двух флангов: мама и друзья. И всё такие обычные, домашние и надоевшие. Это признак! Податься некуда, просто некуда. Не доплыву?
Но я люблю снег. Люблю это сырую, поистине великую мартовскую метель. Жду, когда закончится снег и пойдёт вода. В Триоди вода спадёт, а на улицах Москвы начнётся потоп. Но будет этот сырой, клубящийся ветер, который очень люблю.
Чувствую себя как смятой: бумажка, тряпочка. Это с духовной точки зрения хорошо. Но не могу расправиться, не могу стряхнуть грустные складки. И конечно хочется радости, и она есть, а смятость нужна для мира в сердце. Это такое болезненное упражнение.
без числа
*
Две недели без дневника — тоже пост. Мне понравилась мысль, что пост узнаётся по хорошему спокойному настроению. Могу сказать, что да, преимущественно так и есть, но бывают и срывы. Однако забота о настроении посту противоречит. Лучше продолжить постовые чтения из обоих Заветов.
Понемногу осуществляется задуманное: несколько эссе о современной поэзии, стихи, рассказ. По мере появления материалы буду размещать в жж, но под замком: не настроена на полемику. И нет ощущения: ну вот, выскажусь. Высказывать мне нечего и некому — но есть что сказать. Есть довольно сильные внутренние движения.
Жить текстами сейчас — значит быть редактором или рецензентом. Пишущий (если такие остались) текстами не живёт. Вы идёте по дороге — но это не значит, что вы её создали. Написание — нечто вроде дороги. По известному ранее любимому или незнакомому месту. Жить лучше всего тем, что создал. Дети, например.
Для себя хотела бы много тишины, но нескольких знакомых, в ком бы была уверена и кто во мне заинтересован, на близком расстоянии (в пределах квартала). Хотела бы много рисовать и читать. Потому что способна только к этому и есть чувство, что когда я совершаю письменные или любые другие художественные действия, то это не зря.
Когда мне хоть немного удаётся оживить обстоятельства другого (знакомого или нет), приходит радость. Потому что получаю свидетельство того, во что верю и верую. Но часто влияю и удручающе; отрицать нельзя. Это надо нести без страха.
Готовится новая публикация Марии Тиматковой. Вадим Месяц 24 марта, в четверг представляет новую книгу: «Норумбега, или Головы предков».
*
Две недели без дневника — тоже пост. Мне понравилась мысль, что пост узнаётся по хорошему спокойному настроению. Могу сказать, что да, преимущественно так и есть, но бывают и срывы. Однако забота о настроении посту противоречит. Лучше продолжить постовые чтения из обоих Заветов.
Понемногу осуществляется задуманное: несколько эссе о современной поэзии, стихи, рассказ. По мере появления материалы буду размещать в жж, но под замком: не настроена на полемику. И нет ощущения: ну вот, выскажусь. Высказывать мне нечего и некому — но есть что сказать. Есть довольно сильные внутренние движения.
Жить текстами сейчас — значит быть редактором или рецензентом. Пишущий (если такие остались) текстами не живёт. Вы идёте по дороге — но это не значит, что вы её создали. Написание — нечто вроде дороги. По известному ранее любимому или незнакомому месту. Жить лучше всего тем, что создал. Дети, например.
Для себя хотела бы много тишины, но нескольких знакомых, в ком бы была уверена и кто во мне заинтересован, на близком расстоянии (в пределах квартала). Хотела бы много рисовать и читать. Потому что способна только к этому и есть чувство, что когда я совершаю письменные или любые другие художественные действия, то это не зря.
Когда мне хоть немного удаётся оживить обстоятельства другого (знакомого или нет), приходит радость. Потому что получаю свидетельство того, во что верю и верую. Но часто влияю и удручающе; отрицать нельзя. Это надо нести без страха.
Готовится новая публикация Марии Тиматковой. Вадим Месяц 24 марта, в четверг представляет новую книгу: «Норумбега, или Головы предков».
без числа
*
ПРОСТИТЕ МЕНЯ, ДОРОГИЕ МОИ!
*
ПРОСТИТЕ МЕНЯ, ДОРОГИЕ МОИ!
без числа
*
Без юродивых (да ещё на сырной седмице) — никак. Подумав, решила их не гонять, а чаем напоить. Виртуальным хотя бы. Стихотворная сюита памяти актёра АЛЕКСАНДРА ЛУГИНА в авторском исполнении Алексея Рафиева размещена мною полностью, без купюр. Стихи неравнозначные, как и бывает при сильном потоке, но в каждом из них присутствует жажда — соединения с Богом-Словом, спасения, райской жизни. Мир сух без рая — представьте мир, где вовсе нет воды. Таково было бы человеческое бытие без рая. Рай вторгается в нашу жизнь кротко и властно, смотря то как ребёнок или доверчивая женщина, то как побитая собака. Рай вторгается листьями комнатных растений, деревьев. И всё же он много больше всего, что могу описать. Как рай может смотреть униженно и ожидая чего-то от человека? И что есть рай — место или нечто? Для меня это место, у которого свойства человека. Характер, вкус, запах. В стихах Рафиева, посвящённых памяти Лугина есть неприемлемое для меня противоречие: «Саша, не надо грязи» — и вкрапления мата. Но логически (в области юродства) это противоречие логично. Но вот привкус рая, следы тепла этой небольшой и не возможной на земде пищи в каждом стихотворении — и всегда вдруг, неожиданно. Так и встретим Прощённое Воскресение.
*
Без юродивых (да ещё на сырной седмице) — никак. Подумав, решила их не гонять, а чаем напоить. Виртуальным хотя бы. Стихотворная сюита памяти актёра АЛЕКСАНДРА ЛУГИНА в авторском исполнении Алексея Рафиева размещена мною полностью, без купюр. Стихи неравнозначные, как и бывает при сильном потоке, но в каждом из них присутствует жажда — соединения с Богом-Словом, спасения, райской жизни. Мир сух без рая — представьте мир, где вовсе нет воды. Таково было бы человеческое бытие без рая. Рай вторгается в нашу жизнь кротко и властно, смотря то как ребёнок или доверчивая женщина, то как побитая собака. Рай вторгается листьями комнатных растений, деревьев. И всё же он много больше всего, что могу описать. Как рай может смотреть униженно и ожидая чего-то от человека? И что есть рай — место или нечто? Для меня это место, у которого свойства человека. Характер, вкус, запах. В стихах Рафиева, посвящённых памяти Лугина есть неприемлемое для меня противоречие: «Саша, не надо грязи» — и вкрапления мата. Но логически (в области юродства) это противоречие логично. Но вот привкус рая, следы тепла этой небольшой и не возможной на земде пищи в каждом стихотворении — и всегда вдруг, неожиданно. Так и встретим Прощённое Воскресение.
без числа
*
РЕЦЕПТЫ ОТ КАМЕНЫ. Крупная тёрка и адыгейский сыр. К ним — зелёный лук, укроп и кинза. Перец, мелко нарезанный, ошпаренный кипатком, огурчик свежий (можно на крупной тёрке) и ошпаренная кипятком мелко натёртая морковка. И, конечно, чеснок. Всё смешать, тщательно — и заворачивать в блины.
Как драники (деруны) готовлю. Картофель (4 средней величины клубня), на крупной тёрке. Муку добавляю — немного, меньше картошки. Одно яйцо. Соль, в охотку — лук репчатый, мелко нарубленный. Или специи (сейчас их море). Масло растительное (лучше размягчённое сливочное), побольше. Смешать — и на сковороду.
*
КАКИЕ ЖЕ ЧУДЕСНЫЕ ДНИ! Сколько радостного света! А ведь — в чём застану, в том и сужу. Меня Судное воскресенье застало в блаженных переживаниях уходящей юности (мне тогда 24 было) и малопонятных бытовых (и совершенно ненужных) разбирательствах. Куда ты всё время мой тапок прячешь — да забери ты его скорее! Гуляла, много, по центру и очень радуюсь этой ледяной ещё Москве. Люблю её — как мне без неё?
Обе новые публикации стихов Олега Охапкина уже доступны. «Душа Петербурга» действительно напоминает адскую кавалькаду. И время-то, рыбье время точно уазал — масленица! В центре, направляя движение всех персонажей поэмы — Кентавр. Этот кентавр (сразу же нечто астрологическое во мне оживилось) посмеивается над человеческими слабостями (персонажи как усмешки), но в целом снисходителен. Он величествен и заумен, как и Петербург — прекраснейший в мире город.
При внешней бесшабашности в поэме есть тонкий и почти юмористический синтез (иронией назвать не могу). Ритм поэмы постоянно меняется, но вертится вокруг вполне узнаваемых поэтических мелодий. Это, конечно, Пушкинские «Бесы» (домового ли хоронят/ ведьму ль замуж выдают), его же «Медный всадник» (Евгений в ужасе спешит) и «Двенадцать» Блока. Цитаты из всех трёх произведений найти легко. Но чудо в том, что все эти три стёртые в сознании современного читателя мелодии вдруг оживают — и перед нами совершенно европейское (как у Александра Миронова) поэтическое произведение! То Тракль слышится, то Верхарн. Однако какой Петербург без Достоевского! (Он и в эпиграфе). Цитата из Мятлева — «таракан от детства» вывернута на современную изнаночку и вложена в уста незадачливого романиста, но как — волосы дыбом (вот он, настоящий мрак!) — «россиянин я от детства». Это телеграммой-молнией — в нашу электронную современность. Улыбнувшись, русский мистический экспрессионизм прячет свой майринковский профиль.
Вот, к примеру, подворотня.
Как войдёшь, направо — двор.
Всех жильцов, ну скажем, сотня.
Все квартиры на запор.
В подворотне дух особый:
Запах кошек и мочи.
Чья-то кухня пахнет сдобой…
Но прислушайся, молчи!
Слышь, по крыше кто-то бродит
И чихает в тишине…
То — Хозяин дом обходит —
Домоводства инженер.
*
РЕЦЕПТЫ ОТ КАМЕНЫ. Крупная тёрка и адыгейский сыр. К ним — зелёный лук, укроп и кинза. Перец, мелко нарезанный, ошпаренный кипатком, огурчик свежий (можно на крупной тёрке) и ошпаренная кипятком мелко натёртая морковка. И, конечно, чеснок. Всё смешать, тщательно — и заворачивать в блины.
Как драники (деруны) готовлю. Картофель (4 средней величины клубня), на крупной тёрке. Муку добавляю — немного, меньше картошки. Одно яйцо. Соль, в охотку — лук репчатый, мелко нарубленный. Или специи (сейчас их море). Масло растительное (лучше размягчённое сливочное), побольше. Смешать — и на сковороду.
*
КАКИЕ ЖЕ ЧУДЕСНЫЕ ДНИ! Сколько радостного света! А ведь — в чём застану, в том и сужу. Меня Судное воскресенье застало в блаженных переживаниях уходящей юности (мне тогда 24 было) и малопонятных бытовых (и совершенно ненужных) разбирательствах. Куда ты всё время мой тапок прячешь — да забери ты его скорее! Гуляла, много, по центру и очень радуюсь этой ледяной ещё Москве. Люблю её — как мне без неё?
Обе новые публикации стихов Олега Охапкина уже доступны. «Душа Петербурга» действительно напоминает адскую кавалькаду. И время-то, рыбье время точно уазал — масленица! В центре, направляя движение всех персонажей поэмы — Кентавр. Этот кентавр (сразу же нечто астрологическое во мне оживилось) посмеивается над человеческими слабостями (персонажи как усмешки), но в целом снисходителен. Он величествен и заумен, как и Петербург — прекраснейший в мире город.
При внешней бесшабашности в поэме есть тонкий и почти юмористический синтез (иронией назвать не могу). Ритм поэмы постоянно меняется, но вертится вокруг вполне узнаваемых поэтических мелодий. Это, конечно, Пушкинские «Бесы» (домового ли хоронят/ ведьму ль замуж выдают), его же «Медный всадник» (Евгений в ужасе спешит) и «Двенадцать» Блока. Цитаты из всех трёх произведений найти легко. Но чудо в том, что все эти три стёртые в сознании современного читателя мелодии вдруг оживают — и перед нами совершенно европейское (как у Александра Миронова) поэтическое произведение! То Тракль слышится, то Верхарн. Однако какой Петербург без Достоевского! (Он и в эпиграфе). Цитата из Мятлева — «таракан от детства» вывернута на современную изнаночку и вложена в уста незадачливого романиста, но как — волосы дыбом (вот он, настоящий мрак!) — «россиянин я от детства». Это телеграммой-молнией — в нашу электронную современность. Улыбнувшись, русский мистический экспрессионизм прячет свой майринковский профиль.
Вот, к примеру, подворотня.
Как войдёшь, направо — двор.
Всех жильцов, ну скажем, сотня.
Все квартиры на запор.
В подворотне дух особый:
Запах кошек и мочи.
Чья-то кухня пахнет сдобой…
Но прислушайся, молчи!
Слышь, по крыше кто-то бродит
И чихает в тишине…
То — Хозяин дом обходит —
Домоводства инженер.
без числа
*
Готовятся две публикации Олега Охапкина: из книги «Стихи» — «Беседа» (Париж, 1989) и поэма «Душа Петербурга». Удивительные стихи. Верстать — просто радость. Ассоциации, конечно, есть. Самые близкие — Александр Миронов, Виктор Кривулин, Елена Шварц. Бродский — куда без ИБ. Однако все эти ассоциации очень зыбкие. Одно время, одни книги и предметы, отношения, культура. Было бы странно желать разительных отличий (а они тем не менее есть).
В поэзии Олега Охапкина переплетены загадочность и очевидность. Мистика очеловечена, человеческое наполнено мистикой, но человеческое и мистическое слиться не могут. Подтверждение — ускользающий женственный образ, deliziosa signorina, возникающий поминутно. Томная и вместе настороженная влюблённость. Полное слияние — и недоступность. Вдруг, в момент — изменение. И она уже в Италии. Или в семейном аиде, ламией и эмпузой которого является для поражённого ужасом поэта. Такова поэзия Охапкина. Но в этой поэзии всё органично. Анахроничные слова, размеры и рифмы (которые звучат даже сейчас стильно и остро) — а представьте ломаные и разомкнутые строки Геннадия Айги (писавшего в то же время) для выражения неспешных мыслей-грёз Охапкина. Нет, архитектоника этой поэзии почти совершенна. Поэт доверчив к читателю — и в то же время говорит сам с собою. Резкие высказывания смягчены светлым любовным чувством, и наоборот: лирика не пртиторна, а таинственна и глубока. Чувства к России в этих стихах почти эротические (а как иначе?). Преображённая человечность, человечность (сострадание, искренность, страдание) как спасение! Александр Миронов, как чёрно-белый маг, очерчивал круги и страты пространства-времени. Кривулин слышел в гуле волн эпохи идею. Охапкин сделал попытку очеловечить эстетику. Холодные лучи космомса чуть согрелись от тепла человека без скафандра.
Я сижу царём у порога в царство.
Ни души вокруг. Лишь вещей мытарство
По местам, где прежде они молчали:
Тишину уюта с собой сличали.
Я сижу, как прежде, в углу у двери.
Но меня не помнят ни стул, ни Мери,
Но меня не знают ни стол, ни кактус,
Разве Бах по радио — тихий Sanctus ...
Позабыла выключить. Видно, в спешке
Выпадать обоим: орлу и решке.
*
Готовятся две публикации Олега Охапкина: из книги «Стихи» — «Беседа» (Париж, 1989) и поэма «Душа Петербурга». Удивительные стихи. Верстать — просто радость. Ассоциации, конечно, есть. Самые близкие — Александр Миронов, Виктор Кривулин, Елена Шварц. Бродский — куда без ИБ. Однако все эти ассоциации очень зыбкие. Одно время, одни книги и предметы, отношения, культура. Было бы странно желать разительных отличий (а они тем не менее есть).
В поэзии Олега Охапкина переплетены загадочность и очевидность. Мистика очеловечена, человеческое наполнено мистикой, но человеческое и мистическое слиться не могут. Подтверждение — ускользающий женственный образ, deliziosa signorina, возникающий поминутно. Томная и вместе настороженная влюблённость. Полное слияние — и недоступность. Вдруг, в момент — изменение. И она уже в Италии. Или в семейном аиде, ламией и эмпузой которого является для поражённого ужасом поэта. Такова поэзия Охапкина. Но в этой поэзии всё органично. Анахроничные слова, размеры и рифмы (которые звучат даже сейчас стильно и остро) — а представьте ломаные и разомкнутые строки Геннадия Айги (писавшего в то же время) для выражения неспешных мыслей-грёз Охапкина. Нет, архитектоника этой поэзии почти совершенна. Поэт доверчив к читателю — и в то же время говорит сам с собою. Резкие высказывания смягчены светлым любовным чувством, и наоборот: лирика не пртиторна, а таинственна и глубока. Чувства к России в этих стихах почти эротические (а как иначе?). Преображённая человечность, человечность (сострадание, искренность, страдание) как спасение! Александр Миронов, как чёрно-белый маг, очерчивал круги и страты пространства-времени. Кривулин слышел в гуле волн эпохи идею. Охапкин сделал попытку очеловечить эстетику. Холодные лучи космомса чуть согрелись от тепла человека без скафандра.
Я сижу царём у порога в царство.
Ни души вокруг. Лишь вещей мытарство
По местам, где прежде они молчали:
Тишину уюта с собой сличали.
Я сижу, как прежде, в углу у двери.
Но меня не помнят ни стул, ни Мери,
Но меня не знают ни стол, ни кактус,
Разве Бах по радио — тихий Sanctus ...
Позабыла выключить. Видно, в спешке
Выпадать обоим: орлу и решке.
без числа
*
Ни дня без рок-н-ролла. Пересмотрела видео 1992 к песне «Всё это рок-н-ролл». Изумилась: это для меня было всерьёз? Выпендрёж, аккуратные стильные декорации в стиле пранк и ещё множество попсовых деталей. А песня неглупая и мелодичная. Однако у этого видео есть второй план. Например, гитарист, очень напоминающий молодого Пейджа. Или жесты Игги Попа, выскаивающие из худосочных ручек Гарика. Рок-н-ролл получился. Однако видео всё равно — одни слёзы.
Посмотрела «Дом Солнца» и даже написала о том в жж. Записываю впечатления, спустя день. В фильме слишком много войны с ментами и спецслужбами. И действительно, мои олдовые знакомые только и говорили, кто как и чем спасался, и как выжил. КГБ вызывал всех. Менты били и унижали (это даже я помню). Соседи жаловались во все возможные инстранции (это знаю очень хорошо). Но при этом люди были в осовном мягкие и весёлые, как теперь нет. Так что все эти приметы войны довольно скоро забывались. Хотя и оставались осадком на здоровье. Почти все болели; но болезни особенного значения не придавали. Жалко сказать о фильме, где изображено дорогое (или что когда-то было дорого) — плохое кино. Есть один момент в фильме, на который надо было бы сделать акцент, но создатели не додумались. Солнце совершает по себе мягкую, радостную тризну: лето, море, девушка, любовь. И вся его жизнь после операции — тризна. В конце он отказывается от системной игры. Просто отказывается. А вовсе не потому, что система порождает систему. Кстати, эпизод с Гуру — возможно, худший в фильме. И пляски ночью возле костра тоже скверно вышли. Ну да ладно — легенда есть легенда. Но то, что есть ощущение тризны — это правда. Картина красивая. Хотя бы за красоты стоит посмотреть.
*
Ни дня без рок-н-ролла. Пересмотрела видео 1992 к песне «Всё это рок-н-ролл». Изумилась: это для меня было всерьёз? Выпендрёж, аккуратные стильные декорации в стиле пранк и ещё множество попсовых деталей. А песня неглупая и мелодичная. Однако у этого видео есть второй план. Например, гитарист, очень напоминающий молодого Пейджа. Или жесты Игги Попа, выскаивающие из худосочных ручек Гарика. Рок-н-ролл получился. Однако видео всё равно — одни слёзы.
Посмотрела «Дом Солнца» и даже написала о том в жж. Записываю впечатления, спустя день. В фильме слишком много войны с ментами и спецслужбами. И действительно, мои олдовые знакомые только и говорили, кто как и чем спасался, и как выжил. КГБ вызывал всех. Менты били и унижали (это даже я помню). Соседи жаловались во все возможные инстранции (это знаю очень хорошо). Но при этом люди были в осовном мягкие и весёлые, как теперь нет. Так что все эти приметы войны довольно скоро забывались. Хотя и оставались осадком на здоровье. Почти все болели; но болезни особенного значения не придавали. Жалко сказать о фильме, где изображено дорогое (или что когда-то было дорого) — плохое кино. Есть один момент в фильме, на который надо было бы сделать акцент, но создатели не додумались. Солнце совершает по себе мягкую, радостную тризну: лето, море, девушка, любовь. И вся его жизнь после операции — тризна. В конце он отказывается от системной игры. Просто отказывается. А вовсе не потому, что система порождает систему. Кстати, эпизод с Гуру — возможно, худший в фильме. И пляски ночью возле костра тоже скверно вышли. Ну да ладно — легенда есть легенда. Но то, что есть ощущение тризны — это правда. Картина красивая. Хотя бы за красоты стоит посмотреть.
без числа
*
«Путевой дневник Ангелов» — так назвала подборку стихотворений Валерия Дёмина. Удачное пополнение раздела «Соцветие», давно ожидавшего прибавления. В этих будто всклокоченных стихах (стихах с растерянным лицом) действительно много анеглов: с непроливашкой (вместо трубы), похожих на пряники («Пасха»). Картинка с ангелами удалась. Относительно стихов пока промолчу — да и зачем говорить?
*
Из прочитанного в больнице. Гуго Фридрих, «Структура современной лирики». Прекрасно вополняет недостаток систематического чтения о поэзии, а именно в той области, где важны и философия, и культурология. На мой взгляд, эта книга стоит нескольких томов французов: Дерриды, Женена, Бодрийара. И ещё плюс Гуго Фридриху: он любит поэзию. В конце книги — небольшое, старательное приложение: стихи Апполлинера (билингва), Сен-Джон Перса, Тракля, Лорки и других известнейших поэтов начала-середины двадцатого столетия. Тщательный и вдумчивый перевод Евгения Головина. Так что поэт оказался соавтором книги.
Элисдар Грэй, «Бедные-несчастные». Фантасмагорическая мелодрама на основе истории медицины и феминистского движения. Увлекательно и очень по-островному. По-английски не скажешь — автор шотландец и англичан активно не любит.
Незаконнорожденный сын великого хирурга Колина Бакстера, Бэрлоу, превзошёл талантом своего отца. Настало время пробовать медицинские силы в создании человека. Усмешка в сторону Франкенштейна: героиня — женщина.
Женщина-монстр, с какой стороны ни посмотри. Монструозно чувственна, монструозно прекрасна, монструозно нелепа и вынослива. Начинается захватывающая, почти детективная история с побегами, рулеткой, русским учителем, публичым домом и первой любовью, побеждающей все остальные. Гений хирургии Бакстер умирает на руках верного ученика и своего трогательного чудовищного создания — женщины, которая выходит замуж за ученика и становится врачом. А так же одной из первых феминисток.
Однако читатель в сомнении: удивительная драма — на самом деле происходившее, или плод безумно влюблённого в жену-монстра мужа? Жена пишет письмо-опровержение, которое читатель найдёт в конце романа. Но, как знаем, женщины совсем по-другому смотрят на вещи, чем мужчины. Никто из дам не захочет признать себя монстром.
Гончаров, перечитана «Обыкновенная история». Возможно, это лучший роман моего любимого классика, хотя неравнодушна к языку «Обрыва». Да и персонажи там характернее. Но в «Обыкновенной истории» есть удивительная гармоничность и точность. В финале проза начинает вибрировать, почти трепетать в читательских руках.
*
Как чудесно видеть пространство ровное, светлое и далеко-далеко вокруг! Только в феврале бывают эти снеговые плоскости, там и сям взрываемые пышными, сопящими комками собак.
Вспоминая о Геннадии Айги. Можно счесть пророчеством «Всё дальше в снега». Но лучше — нет. Поэт слишком хорошо знает цену пророчествам. Тот, кто пророчествует, первым испытывает тяжесть будущего. Айги, как мне слышится в его стихах, был очень кротким. А кротость чуждается профетического пафоса.
*
«Путевой дневник Ангелов» — так назвала подборку стихотворений Валерия Дёмина. Удачное пополнение раздела «Соцветие», давно ожидавшего прибавления. В этих будто всклокоченных стихах (стихах с растерянным лицом) действительно много анеглов: с непроливашкой (вместо трубы), похожих на пряники («Пасха»). Картинка с ангелами удалась. Относительно стихов пока промолчу — да и зачем говорить?
*
Из прочитанного в больнице. Гуго Фридрих, «Структура современной лирики». Прекрасно вополняет недостаток систематического чтения о поэзии, а именно в той области, где важны и философия, и культурология. На мой взгляд, эта книга стоит нескольких томов французов: Дерриды, Женена, Бодрийара. И ещё плюс Гуго Фридриху: он любит поэзию. В конце книги — небольшое, старательное приложение: стихи Апполлинера (билингва), Сен-Джон Перса, Тракля, Лорки и других известнейших поэтов начала-середины двадцатого столетия. Тщательный и вдумчивый перевод Евгения Головина. Так что поэт оказался соавтором книги.
Элисдар Грэй, «Бедные-несчастные». Фантасмагорическая мелодрама на основе истории медицины и феминистского движения. Увлекательно и очень по-островному. По-английски не скажешь — автор шотландец и англичан активно не любит.
Незаконнорожденный сын великого хирурга Колина Бакстера, Бэрлоу, превзошёл талантом своего отца. Настало время пробовать медицинские силы в создании человека. Усмешка в сторону Франкенштейна: героиня — женщина.
Женщина-монстр, с какой стороны ни посмотри. Монструозно чувственна, монструозно прекрасна, монструозно нелепа и вынослива. Начинается захватывающая, почти детективная история с побегами, рулеткой, русским учителем, публичым домом и первой любовью, побеждающей все остальные. Гений хирургии Бакстер умирает на руках верного ученика и своего трогательного чудовищного создания — женщины, которая выходит замуж за ученика и становится врачом. А так же одной из первых феминисток.
Однако читатель в сомнении: удивительная драма — на самом деле происходившее, или плод безумно влюблённого в жену-монстра мужа? Жена пишет письмо-опровержение, которое читатель найдёт в конце романа. Но, как знаем, женщины совсем по-другому смотрят на вещи, чем мужчины. Никто из дам не захочет признать себя монстром.
Гончаров, перечитана «Обыкновенная история». Возможно, это лучший роман моего любимого классика, хотя неравнодушна к языку «Обрыва». Да и персонажи там характернее. Но в «Обыкновенной истории» есть удивительная гармоничность и точность. В финале проза начинает вибрировать, почти трепетать в читательских руках.
*
Как чудесно видеть пространство ровное, светлое и далеко-далеко вокруг! Только в феврале бывают эти снеговые плоскости, там и сям взрываемые пышными, сопящими комками собак.
Вспоминая о Геннадии Айги. Можно счесть пророчеством «Всё дальше в снега». Но лучше — нет. Поэт слишком хорошо знает цену пророчествам. Тот, кто пророчествует, первым испытывает тяжесть будущего. Айги, как мне слышится в его стихах, был очень кротким. А кротость чуждается профетического пафоса.
без числа
*
САМ-ЯЗЫК, СУПРУГ ДРЕМОТЫ (о поэзии Александра Миронова) — завершает зимнюю публикацию очерков Андрея Анпилова. Именно эта работа — возвращение к живому поэту — и венчает композицию питерско-московских картин автора. Что меня лично глубоко трогает в этой чуть суховатой работе — всплеснув руками от удивления. Это любовь к поэту. Мне очень давно не попадалось текстов о стихах, написанных любовью. Не с любовью — с вареньем и маслом — а именно любовью. Автор едва не заговаривается, смущается (и сразу же о том говорит). Может быть, эта завершающая нынешнюю композицию (надеюсь, что будут и другие) работа — явление того чувства, с которым стоит только и писасть о стихах.
Для полноты даю две ссылки на работы о стихах Александра Миронова.
ВАЛЬС МИРОНОВА:
хореография и поэзия.
КОНЦЕРТ ДЛЯ ГЕНИЯ
ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ НИЩЕТЫ.
О поэзии Александра Миронова.
*
Рассказ Максимя Якубсона, записанный мной. День рождения, вечер, после прекрасного выступления Сергея Завьялова (снова СПб). Около полуночи идём по перрону — Макс уезжает в Питер. Рижский, сын его Данила, я и Макс. Сбивчиво, но очень напряжённо, покрикивая почти (я стала глуховата). Рассказывает.
Работал на почте. Однажды попросили забрать посылку, за которой никто не пришёл. В посылке оказался деревянный простой крест-распятие. Тогда ещё не было ясно, что Миронова положат в хоспис. Положили. Долгое время не мог дойти до хосписа. Потом дошёл. И — невесть — подарил Миронову крест. А тот и взял. Затем перевели в другую палату. С крестом не расстался. Так и уснул. Было ли церковное напутствие, не спрашивала. Но поразительно.
*
Спровоцировала Игоря Сида — и получила выступление на вечере «Поэты и Знаки Зодиака». Первый вечер, первый знак — Козероги. Читала стихи (свои и чужие), говорила о Легендах Козерога. Эа-Энки, Пан, Амалфея... Забыла сказать о радости Козерога. Он внешне печален. Но в нём — солнечное сердце.
*
САМ-ЯЗЫК, СУПРУГ ДРЕМОТЫ (о поэзии Александра Миронова) — завершает зимнюю публикацию очерков Андрея Анпилова. Именно эта работа — возвращение к живому поэту — и венчает композицию питерско-московских картин автора. Что меня лично глубоко трогает в этой чуть суховатой работе — всплеснув руками от удивления. Это любовь к поэту. Мне очень давно не попадалось текстов о стихах, написанных любовью. Не с любовью — с вареньем и маслом — а именно любовью. Автор едва не заговаривается, смущается (и сразу же о том говорит). Может быть, эта завершающая нынешнюю композицию (надеюсь, что будут и другие) работа — явление того чувства, с которым стоит только и писасть о стихах.
Для полноты даю две ссылки на работы о стихах Александра Миронова.
ВАЛЬС МИРОНОВА:
хореография и поэзия.
КОНЦЕРТ ДЛЯ ГЕНИЯ
ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ НИЩЕТЫ.
О поэзии Александра Миронова.
*
Рассказ Максимя Якубсона, записанный мной. День рождения, вечер, после прекрасного выступления Сергея Завьялова (снова СПб). Около полуночи идём по перрону — Макс уезжает в Питер. Рижский, сын его Данила, я и Макс. Сбивчиво, но очень напряжённо, покрикивая почти (я стала глуховата). Рассказывает.
Работал на почте. Однажды попросили забрать посылку, за которой никто не пришёл. В посылке оказался деревянный простой крест-распятие. Тогда ещё не было ясно, что Миронова положат в хоспис. Положили. Долгое время не мог дойти до хосписа. Потом дошёл. И — невесть — подарил Миронову крест. А тот и взял. Затем перевели в другую палату. С крестом не расстался. Так и уснул. Было ли церковное напутствие, не спрашивала. Но поразительно.
*
Спровоцировала Игоря Сида — и получила выступление на вечере «Поэты и Знаки Зодиака». Первый вечер, первый знак — Козероги. Читала стихи (свои и чужие), говорила о Легендах Козерога. Эа-Энки, Пан, Амалфея... Забыла сказать о радости Козерога. Он внешне печален. Но в нём — солнечное сердце.
без числа
*
Были чудные мысли о нескольких очерках о музыке. Где они? Пробую восстановить. Закончила рассказ «Тётка».
*
Кошмары пока не снятся. Но мути вокруг много. Утешение — Отрадное. Чисто и пышно прекрасно от снега.
*
Публикация Александра КАА Кузнецова — атмосферное явление. Почему бы и не опубликовать в разделе «У ВРАТ ЗАРИ» тексты песен (которых я никогда не слышала). Но то, что это именно тексты песен — сомнению не подлежит. Зыбкая, обречённая попытка — внести очарование музыки в словесные ловушки. От этих текстов веет наивными и почти целомудренными кухонными разговорами молодых, накануне великой перемены. Это история, а не стихи. Это ценнейший материал; плохие, но достоверные кадры-свидетели не оборвавшегося, но оборванного детства. Что-то в моих ровесниках — полно и частично — напоминает военое поколение. Нас всех взяли в ряды. Но вот какой армии? Мы умеем воевать. Ни тем, кто постарше нас — этим было уже много лет и они не хотели взрослеть больше. Ни тем, кто чуть моложе — эти уже не имели права на наши пожитки. Ни тем, ни другим — не возможно было быть лезвиями, психотиками и юродивыми надвигающейся жизни. Это гимн? Да, это гимн. Не моим ровесникам — тому, что было в нас.
*
Были чудные мысли о нескольких очерках о музыке. Где они? Пробую восстановить. Закончила рассказ «Тётка».
*
Кошмары пока не снятся. Но мути вокруг много. Утешение — Отрадное. Чисто и пышно прекрасно от снега.
*
Публикация Александра КАА Кузнецова — атмосферное явление. Почему бы и не опубликовать в разделе «У ВРАТ ЗАРИ» тексты песен (которых я никогда не слышала). Но то, что это именно тексты песен — сомнению не подлежит. Зыбкая, обречённая попытка — внести очарование музыки в словесные ловушки. От этих текстов веет наивными и почти целомудренными кухонными разговорами молодых, накануне великой перемены. Это история, а не стихи. Это ценнейший материал; плохие, но достоверные кадры-свидетели не оборвавшегося, но оборванного детства. Что-то в моих ровесниках — полно и частично — напоминает военое поколение. Нас всех взяли в ряды. Но вот какой армии? Мы умеем воевать. Ни тем, кто постарше нас — этим было уже много лет и они не хотели взрослеть больше. Ни тем, кто чуть моложе — эти уже не имели права на наши пожитки. Ни тем, ни другим — не возможно было быть лезвиями, психотиками и юродивыми надвигающейся жизни. Это гимн? Да, это гимн. Не моим ровесникам — тому, что было в нас.
без числа
*
Повадились сниться кошмары. Иногда очень забавные, просящиеся на бумагу. Не буду записывать: глупо. Внутренне изнурена, но и свободна.
*
Меня и мой мир сейчас штормит нормальной зимней бурей. Пытаться восстановить утраченные было привычки — а они мне нравиились.
*
Повадились сниться кошмары. Иногда очень забавные, просящиеся на бумагу. Не буду записывать: глупо. Внутренне изнурена, но и свободна.
*
Меня и мой мир сейчас штормит нормальной зимней бурей. Пытаться восстановить утраченные было привычки — а они мне нравиились.
без числа
*
«На Середине Мира» готовятся стихи Валерия Дёмина и Александра КАА Кузнецова.
Аннонсы.
Александр КАА Кузнецов
Нет у жизни черновиков
Нет у жизни черновиков
Есть ходы всевозможных ловушек
В них навечно калечатся души
Нет у жизни черновиков
Есть комплекты счастливых подков
Гениальных соавторов стаи
Только дни откровений настали
И у смерти нет черновиков
Ты — мишень для могильных венков
Каждый вдох — шаг навстречу удушью
Гороскоп залит чёрною тушью
У судьбы нету черновиков
Вера — ток телефонных звонков
А талант — только старт малолеткам
Цинциннатовы вдребезги нетки
Нет у памяти черновиков
Невозможно назад отмотать
Плёнку времени даже на сутки
Не молчать, поменять, прокричать
Всё сказать, не боясь, и без шутки
Нет у встречи черновиков
И нет права исправить ошибку
Мир глядит с наркоманской улыбкой
Нет у выбора черновиков
Но мы здесь, как насмешка веков,
Что ж, давай, с лёгкой грустью лицейской,
Завтра в десять на «Красногвардейской»…
Нет у жизни черновиков.
Июль 2002
Валерий Дёмин
Гиперборея
Как аристотелев мужик,
Ушедши в небо с головою,
Я к форточке приник,
Молочной замороченный роднею.
И, видимо, давно простужен
Тяжелым пеньем хоровым,
Да не прикинуться глухим,
Гиперборея головой наружу.
Створоженные сумерки и зимние квартиры
Распишут втемную зернистым льдом сухим:
«Золотокрылым командирам —
Лихие ангелы стихий!—
А на заре слабее лед, теплее грязь,
Распустит золотая спица
Славянскую сухую вязь:
«Ты — первенец, ты — рыжая лисица!»
Осипшие дрова запели,
Все семь небес, как в колыбели,
Любовь проснулась и поет
Про жизнь слепую, как вода без чашки,
И туч медлительных великолепный гнет,
Когда пылает и плывет
Для ангела непроливашка.
Гиперборея, зелье зренья,
Лазурь плешивая на глиняных ожогах.
Ослепла соль, и пена на порогах,
И на губах одни лишь сожаленья.
*
Читаю понемногу А. Лебедева — «Церковно-исторические предания». В частности, очерк об отношении первых христиан ко зрелищам. И вот что: хороши описания самих зрелищ. Гладиаторских боёв, римских драм (почему-то возникла ассоциация с «Принцессой цирка»). Но сколько страдания было в этой суровой римской жизни! Христиане могли показаться крайними эгоистами: народ лишь на этих позорищах может вздохнуть свободно, а эти ещё и радоваться запрещают. И действительно, были христианские мыслители, которые высказывались в пользу театра. Очерк строгий, тенденциозный. Но Лебедев — человек фундоментальной культуры. И потому у него римское здание выходит огромным, прекрасным и величественным. А беглый очерк греческой драмы — просто восхитительным. В классической греческой драме было много целомудрия, которого не было у римлян.
*
Слушаю барретовский «Pink Floyd». Но панка в жизни не хватает. Джонни Роттен носил майку с надписью: «I HATE PINK FLOYD». Барретовский Floyd прекрасен, как никогда не было.
*
Хочу написать рассказ о «Макдональдсе». Ибо это уже явление антипостбуржуазное. Мутноватые неряшливые группки. Вальяжные казашки, заменяющие нам латиноамериканок, разливающие коктейли. И мне совершенно не хотелось попросить другой (хотя это глупость; но стаканчик с липкими молочными потёками явился как конец постбуржуазности). Синеватый опасный налёт на челе рыбной булочки. Дерущая горло фанта. Непрозрачные и одновременно трогательные парочки разных сочетаний. Нет, Мак стоит того, чтобы там поесть. Это тусовая помойка.
Время постбуржуазности. Буржуазность в оппозиции и почти маргинальна. Зато самая большая ценность современности — семья. И обязательно нетрадиционная.
*
«На Середине Мира» готовятся стихи Валерия Дёмина и Александра КАА Кузнецова.
Аннонсы.
Александр КАА Кузнецов
Нет у жизни черновиков
Нет у жизни черновиков
Есть ходы всевозможных ловушек
В них навечно калечатся души
Нет у жизни черновиков
Есть комплекты счастливых подков
Гениальных соавторов стаи
Только дни откровений настали
И у смерти нет черновиков
Ты — мишень для могильных венков
Каждый вдох — шаг навстречу удушью
Гороскоп залит чёрною тушью
У судьбы нету черновиков
Вера — ток телефонных звонков
А талант — только старт малолеткам
Цинциннатовы вдребезги нетки
Нет у памяти черновиков
Невозможно назад отмотать
Плёнку времени даже на сутки
Не молчать, поменять, прокричать
Всё сказать, не боясь, и без шутки
Нет у встречи черновиков
И нет права исправить ошибку
Мир глядит с наркоманской улыбкой
Нет у выбора черновиков
Но мы здесь, как насмешка веков,
Что ж, давай, с лёгкой грустью лицейской,
Завтра в десять на «Красногвардейской»…
Нет у жизни черновиков.
Июль 2002
Валерий Дёмин
Гиперборея
Как аристотелев мужик,
Ушедши в небо с головою,
Я к форточке приник,
Молочной замороченный роднею.
И, видимо, давно простужен
Тяжелым пеньем хоровым,
Да не прикинуться глухим,
Гиперборея головой наружу.
Створоженные сумерки и зимние квартиры
Распишут втемную зернистым льдом сухим:
«Золотокрылым командирам —
Лихие ангелы стихий!—
А на заре слабее лед, теплее грязь,
Распустит золотая спица
Славянскую сухую вязь:
«Ты — первенец, ты — рыжая лисица!»
Осипшие дрова запели,
Все семь небес, как в колыбели,
Любовь проснулась и поет
Про жизнь слепую, как вода без чашки,
И туч медлительных великолепный гнет,
Когда пылает и плывет
Для ангела непроливашка.
Гиперборея, зелье зренья,
Лазурь плешивая на глиняных ожогах.
Ослепла соль, и пена на порогах,
И на губах одни лишь сожаленья.
*
Читаю понемногу А. Лебедева — «Церковно-исторические предания». В частности, очерк об отношении первых христиан ко зрелищам. И вот что: хороши описания самих зрелищ. Гладиаторских боёв, римских драм (почему-то возникла ассоциация с «Принцессой цирка»). Но сколько страдания было в этой суровой римской жизни! Христиане могли показаться крайними эгоистами: народ лишь на этих позорищах может вздохнуть свободно, а эти ещё и радоваться запрещают. И действительно, были христианские мыслители, которые высказывались в пользу театра. Очерк строгий, тенденциозный. Но Лебедев — человек фундоментальной культуры. И потому у него римское здание выходит огромным, прекрасным и величественным. А беглый очерк греческой драмы — просто восхитительным. В классической греческой драме было много целомудрия, которого не было у римлян.
*
Слушаю барретовский «Pink Floyd». Но панка в жизни не хватает. Джонни Роттен носил майку с надписью: «I HATE PINK FLOYD». Барретовский Floyd прекрасен, как никогда не было.
*
Хочу написать рассказ о «Макдональдсе». Ибо это уже явление антипостбуржуазное. Мутноватые неряшливые группки. Вальяжные казашки, заменяющие нам латиноамериканок, разливающие коктейли. И мне совершенно не хотелось попросить другой (хотя это глупость; но стаканчик с липкими молочными потёками явился как конец постбуржуазности). Синеватый опасный налёт на челе рыбной булочки. Дерущая горло фанта. Непрозрачные и одновременно трогательные парочки разных сочетаний. Нет, Мак стоит того, чтобы там поесть. Это тусовая помойка.
Время постбуржуазности. Буржуазность в оппозиции и почти маргинальна. Зато самая большая ценность современности — семья. И обязательно нетрадиционная.
без числа
*
АРЗАМАС — три маленьких пьесы Андрея Анпилова для театра марионеток. Сквозной сюжет, устойчивый ансамбль действующих лиц (у Анпилова эти действубщие лица — те же актёры; как и должно быть в театре кукол). Прекрасно, пронзительно, печально. Преподобный Серафим Саровский (у Анпилова он просто Серафим) скрывает под лубочной личиной ясной куколки ядерное, последнее пламя. Обаятельный и невероятно узнаваемый Асмодей (у кого нет такого приятеля?) плачет. Сверчок (Пушкина тоже звали Сверчком в Арзамасе) и Муравей напоминают об Окуджаве. Даже скрытая цитата в «Арзамасе-16» есть: «мой конь притомился, стоптались мои башмаки». В третьей пьесе появляются куклы кукол. Пушкин, Толстой и Харитон отчасти напоминают Сверчка, Муравея и Асмодея из первых двух пьес. Трилогия построена с кабалистической точностью: равнобедренный треугольник — «русский треугольник». Очень довольна тем, что в рождественские дни есть время заверстать и разместить для прочтения эти маленькие пьесы.
*
АРЗАМАС — три маленьких пьесы Андрея Анпилова для театра марионеток. Сквозной сюжет, устойчивый ансамбль действующих лиц (у Анпилова эти действубщие лица — те же актёры; как и должно быть в театре кукол). Прекрасно, пронзительно, печально. Преподобный Серафим Саровский (у Анпилова он просто Серафим) скрывает под лубочной личиной ясной куколки ядерное, последнее пламя. Обаятельный и невероятно узнаваемый Асмодей (у кого нет такого приятеля?) плачет. Сверчок (Пушкина тоже звали Сверчком в Арзамасе) и Муравей напоминают об Окуджаве. Даже скрытая цитата в «Арзамасе-16» есть: «мой конь притомился, стоптались мои башмаки». В третьей пьесе появляются куклы кукол. Пушкин, Толстой и Харитон отчасти напоминают Сверчка, Муравея и Асмодея из первых двух пьес. Трилогия построена с кабалистической точностью: равнобедренный треугольник — «русский треугольник». Очень довольна тем, что в рождественские дни есть время заверстать и разместить для прочтения эти маленькие пьесы.
без числа
*
Первая запись в новом, 2011, году. Видимо, такова нынче особенность общего нам всем сюжета — таково мироздание. Финал прошёл скомкано — начало было тревожным. Полагаю, что вотрая половина года будет более спокойной и удачной. Пожелала бы холодного лета — плюс пятнадцать в июле.
И всё же, и тем не менее.
Рождество встретила на редкость мирно и совершенно так, как хотелось. Тихая, аккуратная, небольшая служба и любимые песнопения. Ничего нарочитого, ничего слишком. Вернувшись домой около трёх, сразу же — горяченького попить. Ну и поесть — поела. Было мудрование, что на Рождество в пятницу вкушают только рыбу, так как разговение будет на следующий день. Потом вспомнила, что после Рождества нчинаются святки — а уж какой на святках пост.
«Тень» Кошеверовой с Олегом Далем, Филипповым, Мироновым, Вертинской, Неёловой и Этушем. Пьесу Евгения Шварца помню уже плохо — только то, что тема людоедов — оценщиков в городском ломбарде — там тщательнее. И образ страны построже, и герои суровее. Фильм прекрасный, но несчастный. Умиляют моменты монтажной работы (Даль-Учёный и Даль-Тень), и песенка с мультиком начала-конца (которую очень любила в детстве). Но при этом фильму явно чего-то не хватает. Несмотря на это не хватает драма развивается и почти выходит из своих границ.
«Добрый и честный человек неуместен. Он смешон. Он Дон-Кихот.» — говорит нам традиционная европейская и русская культура. «Добрый человек все поступки совершает к своей выгоде.» — говорят нам Стендаль, Достоевский и Лев Толстой. Евгений Шварц (в том числе и в «Тени») предлагает новую трактовку образа доброго человека. В добром человеке всегда есть нечто неприятное. Учёный ведь — далеко не положительный персонаж. Он терзает сердце Аннунциаты, он предаёт Принцессу и издевается над Тенью. Он ничего не создаёт! Наоборот, он разрушает то, что созадёт его Тень. Именно Тень — зло, тьма — является созидающим началом. Но Тень создаёт мир страха и строгого порядка. Этот мир ненавистен Учёному, который не может создать своего мира, но может путешествовать по другим мирам. И потому Тень, так талантливо и умно выстроившая все отношения (свои и Учёного), проигрывает. Объяснение, кажется, на поверхности: тени нет без предмета, который её отбрасывает. Но не всё так просто. Тень как альтер-эго Учёного, его намерения, в которых он никогда никому не признается. Он хотел бы создать то, что создала его Тень. Так что привкус Тени (воскрешённый Учёный говорит, как и его Тень: «Немного больно глотать») есть и в отчаянном победителе. Учёный бросил вызов целому миру и победил. Он нашёл в себе и смелость, и силы, и отвагу. Но за этой героической ширмой скрывается Тень. Надо было обладать удивительной чуткостью, чтобы увидеть в утончённом герое конформиста. Фильм (как, впрочем, и пьеса) несёт антиинтеллигентский заряд. И я бы даже сказала, что антидиссидентский. Что мне сейчас особенно близко и что интересует. Надо пояснить, что эти два анти — отнюдь не призыв к тупости и грубости. И никоим образом не защита настоящего общ. строя.
Все герои «Тени» неоднозначны. Благородная влюблённая Аннунциата проявляет по ходу фильма грубость и хамство. Она совершенно бестактно говорит о Принцессе влюблённому в неё Учёному. Учёный, кажется, должен бросить именно Аннунциату, потому что она слишком доступна. Чудесное видение — Принцесса — превращается в обычную домашнюю курицу, какой даже Аннунциата не была. Во время встречи с Учёным Принцесса говорит ему как говорила бы муза: «Я не слышу твоих слов; я слушаю только звук твоего голоса. Я согласна.». В конце, над обезглавленной Тенью, причитает обычная несчастная женщина: «У всех принцесс мужья как мужья, а у меня — что?». Грубоватая Аннунциата выигрывает по сравнению с ней: больше диманики, больше чувства. Маньяки-людоеды удачно справляются с должностями при дворе. Смешные убогие министры оказываются наиболее устойчивой частью общества, хотя при взгляде на них кажется, что они вот-вот рассыплются. Яркая, талантливая актриска Юлия Джулия оказывается воплощением пошлости. Апогей пошлости — песенка Юлии Джулии про стрекозу — косые глаза. «Не нужно голову терять». Оценщик в городском ломбарде и людоед — символ нового мира, мира денег. Хотя в фильме нет никакой сатиры, нет породии на капиталистический мир, хотя в то время этот оттенок и мог быть.
Фильм по сути о неиссякаемой пошлости. О её присутствии во всём составе человека. По сути, все пьесы Шварца о том, но в «Тени» эта мысль выражена более изящно и легко. Пошлость как обратная сторона романтизма. Пошлость как последний способ сохранить радость и веселье. Пошлость как замена чистоты. Страшный мир, прекрасная пьеса.
Честно, я не люблю пьесы Шварца. Но они очень повлияли на наших пап и мам, да и на меня тоже. Не менее фильмов Тарковского. Но это сильные пьесы.
*
Первая запись в новом, 2011, году. Видимо, такова нынче особенность общего нам всем сюжета — таково мироздание. Финал прошёл скомкано — начало было тревожным. Полагаю, что вотрая половина года будет более спокойной и удачной. Пожелала бы холодного лета — плюс пятнадцать в июле.
И всё же, и тем не менее.
Рождество встретила на редкость мирно и совершенно так, как хотелось. Тихая, аккуратная, небольшая служба и любимые песнопения. Ничего нарочитого, ничего слишком. Вернувшись домой около трёх, сразу же — горяченького попить. Ну и поесть — поела. Было мудрование, что на Рождество в пятницу вкушают только рыбу, так как разговение будет на следующий день. Потом вспомнила, что после Рождества нчинаются святки — а уж какой на святках пост.
«Тень» Кошеверовой с Олегом Далем, Филипповым, Мироновым, Вертинской, Неёловой и Этушем. Пьесу Евгения Шварца помню уже плохо — только то, что тема людоедов — оценщиков в городском ломбарде — там тщательнее. И образ страны построже, и герои суровее. Фильм прекрасный, но несчастный. Умиляют моменты монтажной работы (Даль-Учёный и Даль-Тень), и песенка с мультиком начала-конца (которую очень любила в детстве). Но при этом фильму явно чего-то не хватает. Несмотря на это не хватает драма развивается и почти выходит из своих границ.
«Добрый и честный человек неуместен. Он смешон. Он Дон-Кихот.» — говорит нам традиционная европейская и русская культура. «Добрый человек все поступки совершает к своей выгоде.» — говорят нам Стендаль, Достоевский и Лев Толстой. Евгений Шварц (в том числе и в «Тени») предлагает новую трактовку образа доброго человека. В добром человеке всегда есть нечто неприятное. Учёный ведь — далеко не положительный персонаж. Он терзает сердце Аннунциаты, он предаёт Принцессу и издевается над Тенью. Он ничего не создаёт! Наоборот, он разрушает то, что созадёт его Тень. Именно Тень — зло, тьма — является созидающим началом. Но Тень создаёт мир страха и строгого порядка. Этот мир ненавистен Учёному, который не может создать своего мира, но может путешествовать по другим мирам. И потому Тень, так талантливо и умно выстроившая все отношения (свои и Учёного), проигрывает. Объяснение, кажется, на поверхности: тени нет без предмета, который её отбрасывает. Но не всё так просто. Тень как альтер-эго Учёного, его намерения, в которых он никогда никому не признается. Он хотел бы создать то, что создала его Тень. Так что привкус Тени (воскрешённый Учёный говорит, как и его Тень: «Немного больно глотать») есть и в отчаянном победителе. Учёный бросил вызов целому миру и победил. Он нашёл в себе и смелость, и силы, и отвагу. Но за этой героической ширмой скрывается Тень. Надо было обладать удивительной чуткостью, чтобы увидеть в утончённом герое конформиста. Фильм (как, впрочем, и пьеса) несёт антиинтеллигентский заряд. И я бы даже сказала, что антидиссидентский. Что мне сейчас особенно близко и что интересует. Надо пояснить, что эти два анти — отнюдь не призыв к тупости и грубости. И никоим образом не защита настоящего общ. строя.
Все герои «Тени» неоднозначны. Благородная влюблённая Аннунциата проявляет по ходу фильма грубость и хамство. Она совершенно бестактно говорит о Принцессе влюблённому в неё Учёному. Учёный, кажется, должен бросить именно Аннунциату, потому что она слишком доступна. Чудесное видение — Принцесса — превращается в обычную домашнюю курицу, какой даже Аннунциата не была. Во время встречи с Учёным Принцесса говорит ему как говорила бы муза: «Я не слышу твоих слов; я слушаю только звук твоего голоса. Я согласна.». В конце, над обезглавленной Тенью, причитает обычная несчастная женщина: «У всех принцесс мужья как мужья, а у меня — что?». Грубоватая Аннунциата выигрывает по сравнению с ней: больше диманики, больше чувства. Маньяки-людоеды удачно справляются с должностями при дворе. Смешные убогие министры оказываются наиболее устойчивой частью общества, хотя при взгляде на них кажется, что они вот-вот рассыплются. Яркая, талантливая актриска Юлия Джулия оказывается воплощением пошлости. Апогей пошлости — песенка Юлии Джулии про стрекозу — косые глаза. «Не нужно голову терять». Оценщик в городском ломбарде и людоед — символ нового мира, мира денег. Хотя в фильме нет никакой сатиры, нет породии на капиталистический мир, хотя в то время этот оттенок и мог быть.
Фильм по сути о неиссякаемой пошлости. О её присутствии во всём составе человека. По сути, все пьесы Шварца о том, но в «Тени» эта мысль выражена более изящно и легко. Пошлость как обратная сторона романтизма. Пошлость как последний способ сохранить радость и веселье. Пошлость как замена чистоты. Страшный мир, прекрасная пьеса.
Честно, я не люблю пьесы Шварца. Но они очень повлияли на наших пап и мам, да и на меня тоже. Не менее фильмов Тарковского. Но это сильные пьесы.
без числа
*
Год открывается стихами Ирины Кузнецовой. Назвала это небольшое собрание стихотворений «Бабочки зимой». Вся поэтическая картинка напоминает эти сухие яркие моменты — бабочек, бьющихся в снежное окно. Стихи эти очень тёплые, доверчивые и хрупкие. Очень женственные: чуть робкие, чуть лукавые, но с очень сильными чувствами и переживаниями. Кузнецова пишет на полутонах и о полутонах (чувств, красок). Полутона порой острее и губительнее тонов. Недоговорённость оскорбляет. Неопределённость бывает двоякой. Пишет о том роковом чуть-чуть, которое и решает судьбу. При вёрстке этих стихов, и сейчас, когда пишу, кажется, что иду совершенно счастливой от Алексеевской к Звёздному бульвару. Нескольких лет как не было.
В проекте «На Середина Мира» — стихи и поэмы Олега Охапкина.
*
Год открывается стихами Ирины Кузнецовой. Назвала это небольшое собрание стихотворений «Бабочки зимой». Вся поэтическая картинка напоминает эти сухие яркие моменты — бабочек, бьющихся в снежное окно. Стихи эти очень тёплые, доверчивые и хрупкие. Очень женственные: чуть робкие, чуть лукавые, но с очень сильными чувствами и переживаниями. Кузнецова пишет на полутонах и о полутонах (чувств, красок). Полутона порой острее и губительнее тонов. Недоговорённость оскорбляет. Неопределённость бывает двоякой. Пишет о том роковом чуть-чуть, которое и решает судьбу. При вёрстке этих стихов, и сейчас, когда пишу, кажется, что иду совершенно счастливой от Алексеевской к Звёздному бульвару. Нескольких лет как не было.
В проекте «На Середина Мира» — стихи и поэмы Олега Охапкина.
на середине мира
станция
алфавитный список авторов
гостиная
кухня
корни и ветви
город золотой
новое столетие
озарения
дневник
станция
алфавитный список авторов
гостиная
кухня
корни и ветви
город золотой
новое столетие
озарения
дневник
