на середине мира
станция
дневник
алфавитный указатель
указатель авторов по разделам сайта
указатель авторов и публикаций
ДНЕВНИК
АПРЕЛЬ — МАЙ — ИЮНЬ — 2011без числа
*
Первое июля, Боголюбская или Боголюбивая. День для меня особенный, но тихий, так что не сразу становится ясно, что изменилось очень многое. Вот пока и сама не знаю — что. Вчера была прогулка по воде, на речном трамвайчике. Туристическо-студенческая суетливость не помешала вполне насладиться запахом реки (не такой и маленькой) и её пышными берегами. Сколько липы на набережных Москвы! Удивительно много липы. И ещё не совсем улетучился этот шёлковый аромат. Господи, оставь нам такое изобилие воды, каким ты поишь небесные свои реки.
Публикацию Алексея Уморина для удобства решила разделить на три части. Благо, составлена она хорошо, как книга. В этих 30 стихотворениях просматриваются естественным образом три раздела. Верстаю первый. Давно нзались Не читала таких доверчивых и свежих стихов! Многое в них напминает о моих собственных стихах девяностых, но это совсем другой мир! Очень рада, что эти стихи оказались На Середине Мира.
*
Первое июля, Боголюбская или Боголюбивая. День для меня особенный, но тихий, так что не сразу становится ясно, что изменилось очень многое. Вот пока и сама не знаю — что. Вчера была прогулка по воде, на речном трамвайчике. Туристическо-студенческая суетливость не помешала вполне насладиться запахом реки (не такой и маленькой) и её пышными берегами. Сколько липы на набережных Москвы! Удивительно много липы. И ещё не совсем улетучился этот шёлковый аромат. Господи, оставь нам такое изобилие воды, каким ты поишь небесные свои реки.
Публикацию Алексея Уморина для удобства решила разделить на три части. Благо, составлена она хорошо, как книга. В этих 30 стихотворениях просматриваются естественным образом три раздела. Верстаю первый. Давно нзались Не читала таких доверчивых и свежих стихов! Многое в них напминает о моих собственных стихах девяностых, но это совсем другой мир! Очень рада, что эти стихи оказались На Середине Мира.
без числа
*
В Питере была совершенно счастлива. Была у святынь — православных и литературных. Могилу Елены Шварц не нашла. Зато при выходе обнаружила новую, ещё не совсем отделанную коричневого цвета могильную плиту с надписью «Черных». На питерских кладбищах в июне особенно хорошо. И в солнце, и в дождь попала. Но именно на Волковом, и, позже, на Фонтанке, в дождь, очень ясно, в дождь, пришло ощущение того Небесного Петербурга, о котором все мои любимые поэты писали.
*
На Середине Мира ожидаются стихи Ильи Риссенберга, Евгения Шешолина (публикация готовится Артёмом Тасаловым), Алексея Уморина.
*
Небольшое обостение лунарной, по слову одной моей приятельницы по жж, грусти по возвращении в Москву. Ну а что ты хотела? Неизжитое прошлое ведь не только почва, но и гнёт. Мы угнетаем почву, почва угнетает нас.
Что ни судьба поэта, то несчастная любовь. И вот это роковое несклеивание двух долгожданных возлюбленных половинок в одну (у другой, по её мнению, всё склеивается, но это не так!) каждый раз ранит одинаково. Ну что тебе, смертный (ая) не любить дорогого золотого небожителя, маленького принца? Любит, и вместе нет. Плоть поэта ведь любить невозможно. Но ей можно поклоняться. Так в нас проявляются отношения и со Христом: рабы и наемники. Любящих мало.
*
Василий Филиппов. Видела, говорила, слушала (и чтение стихов тоже). На Подъяческой (по словам Петра Брандта, старый цыганский квартал). Тонкий, почти идеальный профиль, как бы высохший от времени. Утончённые привычки: сигарета после кофе. Кофе нечасто, но со вкусом. Были вместе на литургии в Свято-Троицкой Сергиевой Пустыни. Сама не доехала бы, но прекрасный хозяин Подъяческой Максим Якубсон убедил, что недалеко. И правда.
*
В Питере была совершенно счастлива. Была у святынь — православных и литературных. Могилу Елены Шварц не нашла. Зато при выходе обнаружила новую, ещё не совсем отделанную коричневого цвета могильную плиту с надписью «Черных». На питерских кладбищах в июне особенно хорошо. И в солнце, и в дождь попала. Но именно на Волковом, и, позже, на Фонтанке, в дождь, очень ясно, в дождь, пришло ощущение того Небесного Петербурга, о котором все мои любимые поэты писали.
*
На Середине Мира ожидаются стихи Ильи Риссенберга, Евгения Шешолина (публикация готовится Артёмом Тасаловым), Алексея Уморина.
*
Небольшое обостение лунарной, по слову одной моей приятельницы по жж, грусти по возвращении в Москву. Ну а что ты хотела? Неизжитое прошлое ведь не только почва, но и гнёт. Мы угнетаем почву, почва угнетает нас.
Что ни судьба поэта, то несчастная любовь. И вот это роковое несклеивание двух долгожданных возлюбленных половинок в одну (у другой, по её мнению, всё склеивается, но это не так!) каждый раз ранит одинаково. Ну что тебе, смертный (ая) не любить дорогого золотого небожителя, маленького принца? Любит, и вместе нет. Плоть поэта ведь любить невозможно. Но ей можно поклоняться. Так в нас проявляются отношения и со Христом: рабы и наемники. Любящих мало.
*
Василий Филиппов. Видела, говорила, слушала (и чтение стихов тоже). На Подъяческой (по словам Петра Брандта, старый цыганский квартал). Тонкий, почти идеальный профиль, как бы высохший от времени. Утончённые привычки: сигарета после кофе. Кофе нечасто, но со вкусом. Были вместе на литургии в Свято-Троицкой Сергиевой Пустыни. Сама не доехала бы, но прекрасный хозяин Подъяческой Максим Якубсон убедил, что недалеко. И правда.
без числа
*
Много из того, что вижу, глубоко и незаметно задевало тайники моей судьбы, но в сознание, видимо, откладывая на потом, не пускала. В тайниках же происходила работа, а теперь, когда внезапно появились пространство и тишина, явления прояснились. Первый самиздатовский сборник назывался «Абсолютная жизнь». Название было выбрано как смещённая, варварская калька с «Абсолютно Концертный» Джима Моррисона. Этот вопль во мне и остался. Второй сборник назывался Настенная Роспись. сейчас живу в квартире, где стены расписаны. В Отрадном расписывала мебель и двери. В моей дыре — цветные краски и голос, в моей крови песок мешается с грязью, а на матрасе — позапрошлые руки. Так и есть. Когда называла сборник Приют, отчасти понимала, что последует за этим названием. Приют всем, и приют мне как приют всем. Я как часть и одновременно вместилище. Кошка, чай, молоко. Теперь всё приобретает плотность символа. Перейдена тонкая и опасная грань. Теперь для меня не время дружб, скорее даже не время человеческих отношений. Надо учиться быть монстром на расстоянии.
*
Много из того, что вижу, глубоко и незаметно задевало тайники моей судьбы, но в сознание, видимо, откладывая на потом, не пускала. В тайниках же происходила работа, а теперь, когда внезапно появились пространство и тишина, явления прояснились. Первый самиздатовский сборник назывался «Абсолютная жизнь». Название было выбрано как смещённая, варварская калька с «Абсолютно Концертный» Джима Моррисона. Этот вопль во мне и остался. Второй сборник назывался Настенная Роспись. сейчас живу в квартире, где стены расписаны. В Отрадном расписывала мебель и двери. В моей дыре — цветные краски и голос, в моей крови песок мешается с грязью, а на матрасе — позапрошлые руки. Так и есть. Когда называла сборник Приют, отчасти понимала, что последует за этим названием. Приют всем, и приют мне как приют всем. Я как часть и одновременно вместилище. Кошка, чай, молоко. Теперь всё приобретает плотность символа. Перейдена тонкая и опасная грань. Теперь для меня не время дружб, скорее даже не время человеческих отношений. Надо учиться быть монстром на расстоянии.
без числа
*
Что-то своих текстов давно не размещала. Ждёт не довёрстанный Камелот.
На Середине Мира ожидаются стихи Павла Жагуна. Мне любопытен этот поэт: замкнутостью и лиричностью.
*
Что-то своих текстов давно не размещала. Ждёт не довёрстанный Камелот.
На Середине Мира ожидаются стихи Павла Жагуна. Мне любопытен этот поэт: замкнутостью и лиричностью.
без числа
*
Новые книги авторов На Середине Мира. В «Русском Гулливере» вышли сразу три книги авторов На Середине мира: поэтический сборник Людмилы Херсонской и две книги Натальи Горбаневской: «Прильпе земли душе моя» и — сборник воспоминаний и мыслей о поэзии.
Со значительныи опозданием сообщаю, что в том же Русском Гулливере вышел поэтический сборник Елены Лапшиной.
*
Новые книги авторов На Середине Мира. В «Русском Гулливере» вышли сразу три книги авторов На Середине мира: поэтический сборник Людмилы Херсонской и две книги Натальи Горбаневской: «Прильпе земли душе моя» и — сборник воспоминаний и мыслей о поэзии.
Со значительныи опозданием сообщаю, что в том же Русском Гулливере вышел поэтический сборник Елены Лапшиной.
без числа
*
День Святого Духа. Предгрозовой.
Завершена вёрстка стихов Андрея Полонского. Публикация названа автором «Страстная Пятница».
И действительно, в этих стихах много сумрачного, предштормового. Как мне послышалось, это сыгранная в джазроке песня Вальсингама. Ощущение зачумленого мира, безысходность, духота, от которой поэт вдруг превращается в сомнительного вещуна, смешного учителя. И сам это понимает, и сам над этим смеётся. Романтизм как вектор к тоталитаризму (вот вам и Советский Союз), знание как надменность и вера как предмет спекуляций. Поэт искренне хочет верить, он ощущает страдание Бога и чает Его воскремения. Порой поднимается до того, что чувствует себя почти Его учеником (как в диптихе, давшем название публикации):
Костры пылают. Бьёт озноб.
В глазах дозорных плещет злоба.
И надо приготовить гроб,
Чтоб Он — Господь — восстал из гроба.
Стихи датированы началом девяностых. Это почти архивная публикация. Однако настроения и темы её удивительно точно указывают на сегодня: возможно, автор и миел в виду возникшие пересечения, когда предложил эти стихи.
*
День Святого Духа. Предгрозовой.
Завершена вёрстка стихов Андрея Полонского. Публикация названа автором «Страстная Пятница».
И действительно, в этих стихах много сумрачного, предштормового. Как мне послышалось, это сыгранная в джазроке песня Вальсингама. Ощущение зачумленого мира, безысходность, духота, от которой поэт вдруг превращается в сомнительного вещуна, смешного учителя. И сам это понимает, и сам над этим смеётся. Романтизм как вектор к тоталитаризму (вот вам и Советский Союз), знание как надменность и вера как предмет спекуляций. Поэт искренне хочет верить, он ощущает страдание Бога и чает Его воскремения. Порой поднимается до того, что чувствует себя почти Его учеником (как в диптихе, давшем название публикации):
Костры пылают. Бьёт озноб.
В глазах дозорных плещет злоба.
И надо приготовить гроб,
Чтоб Он — Господь — восстал из гроба.
Стихи датированы началом девяностых. Это почти архивная публикация. Однако настроения и темы её удивительно точно указывают на сегодня: возможно, автор и миел в виду возникшие пересечения, когда предложил эти стихи.
без числа
*
Начата вёрстка стихов Андрея Полонского. В разделе Одно стихотворение — Кисловордская Баллада. В этих винтажных стихах есть нечто профетическое.
*
Начата вёрстка стихов Андрея Полонского. В разделе Одно стихотворение — Кисловордская Баллада. В этих винтажных стихах есть нечто профетическое.
без числа
*
На Середине Мира готовятся публикации Ильи Риссенберга (републикация с Полутонов первой части книги), Андрея Полонского, Евгения Никитина, Алексея Уморина.
*
Прекрасный дождь. Полное несоответствие намерений и действительности (о христианской жизни). Много избыточных слов и впечатлений. Не лишних, а именно избыточных, чрезмерных. Барокко и модерн. Как утомляет.
Тяжело выносить как пафос преодоления материального (в православном), так и пафос хорошего доброго человеческого. Надо бы к обоим явления отнестись непосредственно, не шить двойным швом, но это очень трудно. Надо бы из этого омута выпрыгнуть, выплыть.
Я не могу рассказывать о будущей жизни, потому что настоящей своей жизнью я её не достойна. Я не достойна, но явление прекрасно — такая мысль не для меня. Единственное, что позволяет дышать в этом водовороте — не считаю ложь нормой. Когда-то я не выносила лжи, но привирала. Теперь стараюсь и от этого уйти.
Чувственная жизнь не зла сама по себе, но она обречена. И является причиной большинства душевных катастроф. Нет счастливой чувственной жизни, потому что человек сам по себе несчастен и недостаточен. Влюблённые (или просто довольные любовники) вызывают неприязнь у окружающих потому, что в те видят наяву (в двух людях, подобных себе) потерянный рай, украденный свет и несостоявшееся счастье. Но грехопадения не видят! А если кто видит грехопадение, ему можно возразить: ты зол, потому что тебе даже не с кем целоваться. В то, что может быть искренне нежелание целоваться, никто не поверит!
Влюблённые это оскорбление и вызов материальному миру. Это иероглиф Бога, это его клятва над человеческой плотью. Одно из выражений первородного греха. Там, где Христос, там влюблённых нет и быть не может. А влюблённые не любят Христа. Зачем им? Им хорошо и в аду. Пока там не окажутся. Ведь влюблённые такая же вещь как рай и ад. Явление пространства. Но пространство рая поглощает их, а пространство ада консервирует.
*
На Середине Мира готовятся публикации Ильи Риссенберга (републикация с Полутонов первой части книги), Андрея Полонского, Евгения Никитина, Алексея Уморина.
*
Прекрасный дождь. Полное несоответствие намерений и действительности (о христианской жизни). Много избыточных слов и впечатлений. Не лишних, а именно избыточных, чрезмерных. Барокко и модерн. Как утомляет.
Тяжело выносить как пафос преодоления материального (в православном), так и пафос хорошего доброго человеческого. Надо бы к обоим явления отнестись непосредственно, не шить двойным швом, но это очень трудно. Надо бы из этого омута выпрыгнуть, выплыть.
Я не могу рассказывать о будущей жизни, потому что настоящей своей жизнью я её не достойна. Я не достойна, но явление прекрасно — такая мысль не для меня. Единственное, что позволяет дышать в этом водовороте — не считаю ложь нормой. Когда-то я не выносила лжи, но привирала. Теперь стараюсь и от этого уйти.
Чувственная жизнь не зла сама по себе, но она обречена. И является причиной большинства душевных катастроф. Нет счастливой чувственной жизни, потому что человек сам по себе несчастен и недостаточен. Влюблённые (или просто довольные любовники) вызывают неприязнь у окружающих потому, что в те видят наяву (в двух людях, подобных себе) потерянный рай, украденный свет и несостоявшееся счастье. Но грехопадения не видят! А если кто видит грехопадение, ему можно возразить: ты зол, потому что тебе даже не с кем целоваться. В то, что может быть искренне нежелание целоваться, никто не поверит!
Влюблённые это оскорбление и вызов материальному миру. Это иероглиф Бога, это его клятва над человеческой плотью. Одно из выражений первородного греха. Там, где Христос, там влюблённых нет и быть не может. А влюблённые не любят Христа. Зачем им? Им хорошо и в аду. Пока там не окажутся. Ведь влюблённые такая же вещь как рай и ад. Явление пространства. Но пространство рая поглощает их, а пространство ада консервирует.
без числа
*
Тарковский продолжается. «Жертвоприношение». И снова — неизбывное Тарковское христианство. Победительное стремление и страх, убивающий это стремление.
Если Ностальгия была пронизана итальянским солнцем и водой, несла, как скелет, сюжет едва ли не стендалевской новеллы, то Жертвоприношение дышит Северным Морем. Удивительно географически пластичный кинематограф! Если Италия, то католик и фанатик, Савонарола. Если Швеция, то конечно отец семейства, молящийся за своих горьких родственников. Пейзажи и архитектура вечной страны Ностальгии рифмуются с икеевскими интерьерами Жертвоприношения. Низвергнутый эрос Ностальгии рифмуется с низвергнутой семьёй Жертвопприношения. Фильмы как ниспровержение временных ценностей для орбнаружения и вживания в себя ценностей вечных. И в этом смелость. Потому что ответ зрителя Тарковского ясен: важнее простые человеческие ценности, временные, которые для удобства можно назвать вечными. Можно согласиться с этими фильмами, и даже радоваться им, как экстравагантной выходке, когда выступающий материт публику. А вот вечные ценностои стоят: больницы, смерти, одиночества и нравственной гибели.
Кинематограф Андрея Тарковского — антиинтеллигентский, антидиссидентский. Для иллюстрации: сцена в Зеркале, когда русская танцовщица танцует фламенко, а страдающий испанец ударяет её. Танцовщица как воплощение местной кухонной и эмигрировавшей дисcиды нелепа, её движения отдают стриптизом, а у испанца есть родина.
Жертвоприношение напоминает романы шведской фанатстики. Примерно в те же годы (середина 80-х; действие фиьма датировано 1985 годом) в СССР вышла книжка в бумажной обложке — «Цвет надежд — зелёный», сборник шведской фантастики.
Классический триллер, в котором заметны тени Говарда Лавкрафта, возможно, напитавший фантазию Стивена Кинга. Северные пейзажи рифмуются с японскими: изогнутые деревья, морское побережье, игра в Японию отца (Александра) и сына (имени которого зритель так и не узнает; он мальчик, отрок). Стробоскопические кадры катастрофы на протяжении всего фильма, сделанные в несколько иной манере, чем зритель привык видеть в Сталкере, тревожат и наводят на мысль о параллельно развивающемя сюжете. Он есть, и в последней четверти фильма все неясные намёки, которым зритель и значения не придавал, напряжённо следуя за сюжетом (как и должно быть в триллере), разворачиваются настоящей катастрофой. Отец вымолил семью, но семья уже давно распалась. Александр обещал принести в жертву семью и дом. Жертва должна быть без порока. Но оказалось, что дом, с его икеевскими интерьерами, деталями, свидетельствующими о незыблемом домашнем бытии, хрупок как спичечный коробок. А красавица-жена всю жизнь любила Виктора — врача и друга Александра и была его любовницей. Любовницей Виктора и соперницей матери оказывается дочь Александра Марта. Жертвоприношение получает статус возмездия. Этот тяжёлый привкус поздних работ, этот замедленный и почти спокойный тон повествования скорее отталкивают. Фильм кажется конъюктурой, почти детективом.
Что за катастрофа грозит миру, в котором живут Александр и его семья, не говорится. Музыкальный центр, радио, телефон и прочие средства связи кажутся её вестниками и оттого ужасными. Над миром висит страх нового оружия, которое уже не повинуется человеку (нейтронная бомба?). Или разразилась экологическая катастрофа (дом ведь на берегу моря), одна из таких, между которыми современный человек живёт. Или, наконец, началась третья мировая война (во вторую Андрей Тарковский был подростком; для него война никак не миф). Но катастрофа произошла. Семья Александра оказывается в центре циклона: все живы. Но произошла (и давно) катастрофа внутри семьи Александра. Её отвести не удалось.
Почтальон Отто оказывается вестником катастроф: внешней и внутренней. Отто читает Ницше, много размышляет и коллекционирует необычные случаи. Именно за таким случаем он и появляется в доме Александра на дне рождения хозяина. Отто почти не персонаж. Сквозняк, комета. Отто дружит с мальчиком, сыном Александра, и, видимо, они отлично друг друга понимают.
Cредства массовой информации сообщают о грозящей катастрофе. Каждый член семьи, включая Виктора, реагирует на это сообщение по-своему. Супруга Александра и хозяйка дома Аделаида впадает в истерический транс, отвратительный и вместе эротичный. Маленькая Марта мужественно молчит. Отто и Александр отказываются от лекарства, предложенного Виктором, и пьют коньяк. Мальчик спит. И перед лицом смерти его не будят, хотя мать приказывает его разбудить. К ночи оказавшееся в зоне опасности семейство накрывает сон. Отто исчез, как будто сквозь стены. Александр забывается тяжёлыми грёзами.
В момент короткого пробуждения Александр осознаёт весь ужас настоящего и молится, просто, Отче наш. И даёт обет: он принесёт в жертву Богу дом и семью, единственное, что у него есть. По сути, жертв три: дом, семья и мальчик. Как и даров волхвов Богомладенцу Христу. Леонардо да Винчи присутствует во многих фильмах Тарковского, он и тут — Поклонением волхвов.
Вдруг, словно из грёз, возникает Отто и приносит новую весть: семью Александра можно спасти! Для этого Александр должен найти служанку Марию и лечь с ней. Отто называет Марию ведьмой. Возникает почти фарсовая нота! Северный юмор! Ведьма спасает мир! Ведьма избавляет от наваждения! Ведьма избавляет от слепоты. Но не лучше ли было Александру погибнуть вместе с семьёй.
И однако Александр решается ехать к Марии, хотя и не сразу. В сцене омовения рук и близости, парящего ложа, очень много слишком техничного и узнаваемого мастерства, хотя в суровых красках севера оно звучит торжественнее. Мария оказывается скромной и сострадательной, и вместе пылкой. Семья спасена. Настало время расплаты и обещанных жертв. Александр, готовясь к исполнению обетов, узнаёт о семье всю поднаготную, но это только укрепляет его решимость.
Пожар и интерьеры у Тарковского даны как иероглифы. Как и вода: дождь, река, питьё. Из трёх жертв оказалась угодной только одна: мальчик. После длительной болезни он наконец заговорил, и это настоящее чудо.
Высокое в Жертвоприношении переплетено с суеверным. Иди за мною, сатано. В начале фильма Александр получает от Виктора в подарок альбом русских икон с жизнеописаниями святых. Иконы, по народному поверь, дарят к скорби. Плотская любовь поднимается до молитвы. Суеверия неверующего современного человека, его проснувшееся вдруг почти детское полуверие — и неуместность, почти случайность в мире культа семьи, дома и человеческих отношений Евангелие. Сомнение в ценности семьи, в ценности человеческих отношений — и осознание того, что это самое ценное у человека в земной жизни.
Бог мешает человеку жить и плотски любить. Но без Божьего промысла человек не способен даже на плотскую любовь. Маскировка временных ценностей (добротный дом, устойчивая семья, плотская любовь) под вечные не удалась. Жертвоприношение действительно антибуржуазный фильм. Но и антинонконформистский тоже. Любой протест погубит того, кто его выразил. И человек не готов к этой гибели. Однако есть характеры, скорее мечтательные, как Александр, которые в момент расплаты всё же решаются надеть самурайское кимоно (хоть и из икеи) и поджечь свой прогнивший дом.
*
Тарковский продолжается. «Жертвоприношение». И снова — неизбывное Тарковское христианство. Победительное стремление и страх, убивающий это стремление.
Если Ностальгия была пронизана итальянским солнцем и водой, несла, как скелет, сюжет едва ли не стендалевской новеллы, то Жертвоприношение дышит Северным Морем. Удивительно географически пластичный кинематограф! Если Италия, то католик и фанатик, Савонарола. Если Швеция, то конечно отец семейства, молящийся за своих горьких родственников. Пейзажи и архитектура вечной страны Ностальгии рифмуются с икеевскими интерьерами Жертвоприношения. Низвергнутый эрос Ностальгии рифмуется с низвергнутой семьёй Жертвопприношения. Фильмы как ниспровержение временных ценностей для орбнаружения и вживания в себя ценностей вечных. И в этом смелость. Потому что ответ зрителя Тарковского ясен: важнее простые человеческие ценности, временные, которые для удобства можно назвать вечными. Можно согласиться с этими фильмами, и даже радоваться им, как экстравагантной выходке, когда выступающий материт публику. А вот вечные ценностои стоят: больницы, смерти, одиночества и нравственной гибели.
Кинематограф Андрея Тарковского — антиинтеллигентский, антидиссидентский. Для иллюстрации: сцена в Зеркале, когда русская танцовщица танцует фламенко, а страдающий испанец ударяет её. Танцовщица как воплощение местной кухонной и эмигрировавшей дисcиды нелепа, её движения отдают стриптизом, а у испанца есть родина.
Жертвоприношение напоминает романы шведской фанатстики. Примерно в те же годы (середина 80-х; действие фиьма датировано 1985 годом) в СССР вышла книжка в бумажной обложке — «Цвет надежд — зелёный», сборник шведской фантастики.
Классический триллер, в котором заметны тени Говарда Лавкрафта, возможно, напитавший фантазию Стивена Кинга. Северные пейзажи рифмуются с японскими: изогнутые деревья, морское побережье, игра в Японию отца (Александра) и сына (имени которого зритель так и не узнает; он мальчик, отрок). Стробоскопические кадры катастрофы на протяжении всего фильма, сделанные в несколько иной манере, чем зритель привык видеть в Сталкере, тревожат и наводят на мысль о параллельно развивающемя сюжете. Он есть, и в последней четверти фильма все неясные намёки, которым зритель и значения не придавал, напряжённо следуя за сюжетом (как и должно быть в триллере), разворачиваются настоящей катастрофой. Отец вымолил семью, но семья уже давно распалась. Александр обещал принести в жертву семью и дом. Жертва должна быть без порока. Но оказалось, что дом, с его икеевскими интерьерами, деталями, свидетельствующими о незыблемом домашнем бытии, хрупок как спичечный коробок. А красавица-жена всю жизнь любила Виктора — врача и друга Александра и была его любовницей. Любовницей Виктора и соперницей матери оказывается дочь Александра Марта. Жертвоприношение получает статус возмездия. Этот тяжёлый привкус поздних работ, этот замедленный и почти спокойный тон повествования скорее отталкивают. Фильм кажется конъюктурой, почти детективом.
Что за катастрофа грозит миру, в котором живут Александр и его семья, не говорится. Музыкальный центр, радио, телефон и прочие средства связи кажутся её вестниками и оттого ужасными. Над миром висит страх нового оружия, которое уже не повинуется человеку (нейтронная бомба?). Или разразилась экологическая катастрофа (дом ведь на берегу моря), одна из таких, между которыми современный человек живёт. Или, наконец, началась третья мировая война (во вторую Андрей Тарковский был подростком; для него война никак не миф). Но катастрофа произошла. Семья Александра оказывается в центре циклона: все живы. Но произошла (и давно) катастрофа внутри семьи Александра. Её отвести не удалось.
Почтальон Отто оказывается вестником катастроф: внешней и внутренней. Отто читает Ницше, много размышляет и коллекционирует необычные случаи. Именно за таким случаем он и появляется в доме Александра на дне рождения хозяина. Отто почти не персонаж. Сквозняк, комета. Отто дружит с мальчиком, сыном Александра, и, видимо, они отлично друг друга понимают.
Cредства массовой информации сообщают о грозящей катастрофе. Каждый член семьи, включая Виктора, реагирует на это сообщение по-своему. Супруга Александра и хозяйка дома Аделаида впадает в истерический транс, отвратительный и вместе эротичный. Маленькая Марта мужественно молчит. Отто и Александр отказываются от лекарства, предложенного Виктором, и пьют коньяк. Мальчик спит. И перед лицом смерти его не будят, хотя мать приказывает его разбудить. К ночи оказавшееся в зоне опасности семейство накрывает сон. Отто исчез, как будто сквозь стены. Александр забывается тяжёлыми грёзами.
В момент короткого пробуждения Александр осознаёт весь ужас настоящего и молится, просто, Отче наш. И даёт обет: он принесёт в жертву Богу дом и семью, единственное, что у него есть. По сути, жертв три: дом, семья и мальчик. Как и даров волхвов Богомладенцу Христу. Леонардо да Винчи присутствует во многих фильмах Тарковского, он и тут — Поклонением волхвов.
Вдруг, словно из грёз, возникает Отто и приносит новую весть: семью Александра можно спасти! Для этого Александр должен найти служанку Марию и лечь с ней. Отто называет Марию ведьмой. Возникает почти фарсовая нота! Северный юмор! Ведьма спасает мир! Ведьма избавляет от наваждения! Ведьма избавляет от слепоты. Но не лучше ли было Александру погибнуть вместе с семьёй.
И однако Александр решается ехать к Марии, хотя и не сразу. В сцене омовения рук и близости, парящего ложа, очень много слишком техничного и узнаваемого мастерства, хотя в суровых красках севера оно звучит торжественнее. Мария оказывается скромной и сострадательной, и вместе пылкой. Семья спасена. Настало время расплаты и обещанных жертв. Александр, готовясь к исполнению обетов, узнаёт о семье всю поднаготную, но это только укрепляет его решимость.
Пожар и интерьеры у Тарковского даны как иероглифы. Как и вода: дождь, река, питьё. Из трёх жертв оказалась угодной только одна: мальчик. После длительной болезни он наконец заговорил, и это настоящее чудо.
Высокое в Жертвоприношении переплетено с суеверным. Иди за мною, сатано. В начале фильма Александр получает от Виктора в подарок альбом русских икон с жизнеописаниями святых. Иконы, по народному поверь, дарят к скорби. Плотская любовь поднимается до молитвы. Суеверия неверующего современного человека, его проснувшееся вдруг почти детское полуверие — и неуместность, почти случайность в мире культа семьи, дома и человеческих отношений Евангелие. Сомнение в ценности семьи, в ценности человеческих отношений — и осознание того, что это самое ценное у человека в земной жизни.
Бог мешает человеку жить и плотски любить. Но без Божьего промысла человек не способен даже на плотскую любовь. Маскировка временных ценностей (добротный дом, устойчивая семья, плотская любовь) под вечные не удалась. Жертвоприношение действительно антибуржуазный фильм. Но и антинонконформистский тоже. Любой протест погубит того, кто его выразил. И человек не готов к этой гибели. Однако есть характеры, скорее мечтательные, как Александр, которые в момент расплаты всё же решаются надеть самурайское кимоно (хоть и из икеи) и поджечь свой прогнивший дом.
без числа
*
Вызываю циклон! Тропический ливень и ливни с небольшим перерывом. Призываю Небесную Воду. И не знаю, слышит ли Христос мою просьбу, и не ведаю, к Нему ли я обращаюсь! Во мне самой есть рассредоточенность циклона, а сейчас, в святые дни между Вознесением и Троицей, нужна сосредоточенность антициклона.
Исследования показали, что в центре циклона обнаруживается зона спокойствия — шоковая зона.
Гимн Ностальгии Андрея Тарковского. Возможно, это худший из его фильмов, и всё же он несёт печать несозданности, нечеловеческого труда. Это не искусство, и как искусство понято быть не может! Это обломок, мегалит действия иных сил.
Золотой сон о культуре европейской цивилизации, о белом царстве, воплощённый в персоне золотой итальянки, гордо отказавшейся встать на колени и всё же трогательно любящей и ищущей тёплого бабьего счастья (вот она Венера для всех, вот оно доброе и вечное!)распадается как великолепная, но изъеденная грибком статуя. Достоевско-розановско-бердяевские тонкости, возвышенный эрос — оказываются лишь беспомощными воплями незамужней женщины о свободе. Тарковский нашёл трещину в фальшивом щите, созданном поколениями вокруг Достоевского, Толстого и прочего. Великолепная как ранний закат героиня читает стихи Арсения Тарковского. Возвышенная поэзия! Выбрось — говорит герой. Да, именно так: выбрось. Но что потом? Есть разочарование в интеллектульных играх, в кинематографе, с способности искусства изменить мир.
Фильм-самосожжение, фильм-савонарола, фильм-обезболивающее, но только не искусство. Факт биографии (такой сюжет и такие сцены могли явиться только очень больному страдающему человеку).
В золотой счастливой любви соверешнной красавицы (Венеры, культуры, славы, Европы)нет искомой радости. Она ревнует, устраивает сцены, забирается тайком в номер, чтобы лечь в постель героя. Судьба! Она любит, она самоазабвенно любит, но эта любовь героя не удержит. С его стороны на протяжении двух с небольшим часов нет ни единого эротического жеста!
Янковскому откровенно скучно в роли писателя. Он сух, вял и почти беспомощен. Герой жесток, бесчеловечен? Или прекрасный актёр играет смертельно больного, которому не до женщин? Герой ущербен? Нет, он выходит из ловушек дьявола. Вопрос, не остался ли он в последней.
В грёзах героя смиренная черноокая жена-Мария обнимается с золотой возлюбленной. Красиво. В лёгкой ситцевой рубашке Мария просыпается, ощутив через время и расстояние сердечный приступ у мужа. Бежит к детям, словно желает их предупредить и сберечь, поплакать о вот-вот грядущем сиротстве. Дети, дом, родина. Россия! Плещется голубь на кротком окне. Чистота Благовещения. Ожидание. Терпение. Иная форма самозабвенной любви. Почва! И в ней нет искомой радости. Ни в судьбе, ни в почве. Хотя обе нужны ему. Мария остаётся, судьба может и позвонить.
Вязкая, неотвратимая грёза объединения России и Европы обволакивает и финал фильма. Под выщербленными арками Италии проступает скупой пейзажик родной герою деревни. Судьба музыканта оказывается ариадновой нитью к судьбе героя. Но музыкант умер в России, а герой — в Италии.
Грёза отступает с появлением сумасшедшего. Обыватели в серной воде (те же интеллектуалы) побаиваются Доменико, и есть за что. Вокруг него сосредоточилось уже сильное поле, в котором, как в облаке, есть молния и радуга. Бог. Это вихрь, смерч, наводнение. И в этой тривиальной, как слова апостольских посланий, божественной болезни, есть новое пространство и новый воздух. Новизна христианства, сила христианства, победа христианства. Этот Доменико опасен. Ему нельзя сочувствовать или следовать за ним. Это не ловкий фанатик с узким умом, хотя подчас очень сильным. Доменико совершенно искренен. И в этом его победа. Не только его, но и христианства, потому что он считает себя христианином. Он жертвует собой. Начало ереси? Новый виток религии? Всплеск безумия? Или блажество?
Три жеста держат весь фильм. Первый — жест молящейся, касающейся чудотворной иконы и выпускающей птиц (для Тарковского общее место, как вода и как финал героя со свечой, но тут жест поднимает всю массу картины). Второй — двойной жест: статуи императора на коне и Доменико. Оба идут слева направо. И третий жест — героя, в сцене со свечой, сцене надуманной и слабой, но из-за этого противоречещего жеста ставшей культовой сценой. Этот жест идёт справа налево. Вытянутая от плеча рука, крыло распятия. Крыло.
Да, фильм о блаженстве. О блаженствах. Об отказе от любви во имя Любви, от бога во имя Христа и от радости во имя Девяти Блаженств. Но это зрение постороннего. Это наблюдение. Нет идей, нет символов (все разбиты), нет убеждений, есть только смерть. И превосходящая разум красота архитектуры и пейзажей. Небесных? На берегу реки. Перейти через воду.
Небытия.
Есть единичные явления. Могу быть явления лучше них или хуже. Но с этими как с любимым человеком, которого знаешь уже вечность. После их появления изменяется мир и в их присутствии изменяется мир. Они не исчезают, но могут уйти в тень. Надолго. Ностальгия из таких явлений.
*
Вызываю циклон! Тропический ливень и ливни с небольшим перерывом. Призываю Небесную Воду. И не знаю, слышит ли Христос мою просьбу, и не ведаю, к Нему ли я обращаюсь! Во мне самой есть рассредоточенность циклона, а сейчас, в святые дни между Вознесением и Троицей, нужна сосредоточенность антициклона.
Исследования показали, что в центре циклона обнаруживается зона спокойствия — шоковая зона.
Гимн Ностальгии Андрея Тарковского. Возможно, это худший из его фильмов, и всё же он несёт печать несозданности, нечеловеческого труда. Это не искусство, и как искусство понято быть не может! Это обломок, мегалит действия иных сил.
Золотой сон о культуре европейской цивилизации, о белом царстве, воплощённый в персоне золотой итальянки, гордо отказавшейся встать на колени и всё же трогательно любящей и ищущей тёплого бабьего счастья (вот она Венера для всех, вот оно доброе и вечное!)распадается как великолепная, но изъеденная грибком статуя. Достоевско-розановско-бердяевские тонкости, возвышенный эрос — оказываются лишь беспомощными воплями незамужней женщины о свободе. Тарковский нашёл трещину в фальшивом щите, созданном поколениями вокруг Достоевского, Толстого и прочего. Великолепная как ранний закат героиня читает стихи Арсения Тарковского. Возвышенная поэзия! Выбрось — говорит герой. Да, именно так: выбрось. Но что потом? Есть разочарование в интеллектульных играх, в кинематографе, с способности искусства изменить мир.
Фильм-самосожжение, фильм-савонарола, фильм-обезболивающее, но только не искусство. Факт биографии (такой сюжет и такие сцены могли явиться только очень больному страдающему человеку).
В золотой счастливой любви соверешнной красавицы (Венеры, культуры, славы, Европы)нет искомой радости. Она ревнует, устраивает сцены, забирается тайком в номер, чтобы лечь в постель героя. Судьба! Она любит, она самоазабвенно любит, но эта любовь героя не удержит. С его стороны на протяжении двух с небольшим часов нет ни единого эротического жеста!
Янковскому откровенно скучно в роли писателя. Он сух, вял и почти беспомощен. Герой жесток, бесчеловечен? Или прекрасный актёр играет смертельно больного, которому не до женщин? Герой ущербен? Нет, он выходит из ловушек дьявола. Вопрос, не остался ли он в последней.
В грёзах героя смиренная черноокая жена-Мария обнимается с золотой возлюбленной. Красиво. В лёгкой ситцевой рубашке Мария просыпается, ощутив через время и расстояние сердечный приступ у мужа. Бежит к детям, словно желает их предупредить и сберечь, поплакать о вот-вот грядущем сиротстве. Дети, дом, родина. Россия! Плещется голубь на кротком окне. Чистота Благовещения. Ожидание. Терпение. Иная форма самозабвенной любви. Почва! И в ней нет искомой радости. Ни в судьбе, ни в почве. Хотя обе нужны ему. Мария остаётся, судьба может и позвонить.
Вязкая, неотвратимая грёза объединения России и Европы обволакивает и финал фильма. Под выщербленными арками Италии проступает скупой пейзажик родной герою деревни. Судьба музыканта оказывается ариадновой нитью к судьбе героя. Но музыкант умер в России, а герой — в Италии.
Грёза отступает с появлением сумасшедшего. Обыватели в серной воде (те же интеллектуалы) побаиваются Доменико, и есть за что. Вокруг него сосредоточилось уже сильное поле, в котором, как в облаке, есть молния и радуга. Бог. Это вихрь, смерч, наводнение. И в этой тривиальной, как слова апостольских посланий, божественной болезни, есть новое пространство и новый воздух. Новизна христианства, сила христианства, победа христианства. Этот Доменико опасен. Ему нельзя сочувствовать или следовать за ним. Это не ловкий фанатик с узким умом, хотя подчас очень сильным. Доменико совершенно искренен. И в этом его победа. Не только его, но и христианства, потому что он считает себя христианином. Он жертвует собой. Начало ереси? Новый виток религии? Всплеск безумия? Или блажество?
Три жеста держат весь фильм. Первый — жест молящейся, касающейся чудотворной иконы и выпускающей птиц (для Тарковского общее место, как вода и как финал героя со свечой, но тут жест поднимает всю массу картины). Второй — двойной жест: статуи императора на коне и Доменико. Оба идут слева направо. И третий жест — героя, в сцене со свечой, сцене надуманной и слабой, но из-за этого противоречещего жеста ставшей культовой сценой. Этот жест идёт справа налево. Вытянутая от плеча рука, крыло распятия. Крыло.
Да, фильм о блаженстве. О блаженствах. Об отказе от любви во имя Любви, от бога во имя Христа и от радости во имя Девяти Блаженств. Но это зрение постороннего. Это наблюдение. Нет идей, нет символов (все разбиты), нет убеждений, есть только смерть. И превосходящая разум красота архитектуры и пейзажей. Небесных? На берегу реки. Перейти через воду.
Небытия.
Есть единичные явления. Могу быть явления лучше них или хуже. Но с этими как с любимым человеком, которого знаешь уже вечность. После их появления изменяется мир и в их присутствии изменяется мир. Они не исчезают, но могут уйти в тень. Надолго. Ностальгия из таких явлений.
без числа
*
Шиповник! Дикая роза! Прекрасен. Вчера смотрела Ностальгию Тарковского. Через несколько часов в ленте обнаружила фрагмент этого фильма. Моё личное время совпало со временем человека, разместившего этот фрагмент.
Пытаюсь читать Короля Лира по-английски. В сцене прощания с сёстрами Корделия намекает на обстоятельства, из которых вырастет трагедия: любовь сестёр к одному человеку (Эдмунду). Корделия действительно дочь своего отца: она невпопад горяча, отстаивает свою правоту нелепо и неуместно, как девочка-подросток. Сёстры в первой сцене смотрятся намного выигрышнее. Шекспир сумел дать объём: в благородной героине нашёл злую девочку. В старших раскрыл большую любовь. Старшие дочери тоже очень напоминают отца. Отдать бастарду королевский венец — как по-Лировски!
*
Шиповник! Дикая роза! Прекрасен. Вчера смотрела Ностальгию Тарковского. Через несколько часов в ленте обнаружила фрагмент этого фильма. Моё личное время совпало со временем человека, разместившего этот фрагмент.
Пытаюсь читать Короля Лира по-английски. В сцене прощания с сёстрами Корделия намекает на обстоятельства, из которых вырастет трагедия: любовь сестёр к одному человеку (Эдмунду). Корделия действительно дочь своего отца: она невпопад горяча, отстаивает свою правоту нелепо и неуместно, как девочка-подросток. Сёстры в первой сцене смотрятся намного выигрышнее. Шекспир сумел дать объём: в благородной героине нашёл злую девочку. В старших раскрыл большую любовь. Старшие дочери тоже очень напоминают отца. Отдать бастарду королевский венец — как по-Лировски!
без числа
*
Антициклон. Чем не название для книги? Не жара страшна, а духота. Вызываю циклон.
*
Антициклон. Чем не название для книги? Не жара страшна, а духота. Вызываю циклон.
без числа
*
Как в сказке: считаю до трёх. Первый сон приснился в больнице №52, 2002, кажется, год. Второй приснился в 2005. И совсем недавно — третий. Андрей Миронов играет Короля Лира. Долго разбирала, кто ещё есть из известных (по большей части усопших) актёров в постановке. Явно, что сцена, а не фильм. Холод, хаотичные декорации, но очень уместные. Ночная атмосфера. Кента, вероятнее всего, играет Папанов. Глостера — Донатас Банионис. Дальше начинается подбор, рассуждаю во сне. Кто сыграет Эдмунда Глостера: Кайдановский (нет), Абдулов (нет). Андрей Харитонов! Эдмунд один из главных героев, ось интриги, должен постоянно оставаться в поле зрения. Зритель обязан влюбиться в него. Здесь нужен мгнетизм амплуа и внешности. И физические силы, при внешнем изяществе. Тогда кто же подойдёт на роль Эдгара: нужен очень сильный актёр, сильнее того, кто играет Эдмунда. Вот на эту роль, пожалуй, подойдёт Кайдановский. Олбани и Корнуолл структурно определяющие роли, два столпа трагедийного навеса. Но совершенно не могу понять, кто и кого играет. Смоктуновский? Но это старшее поколение. Хотя почему нет. Питерский Олег Борисов? Не ясно.
Открытием было, кто играет шута. У Козинцева — молодой Олег Даль. Валентин Никулин! Блеск глаз, худоба, рост, подвижность — всё, что нужно. Матово-блестящий, холодноватый, безысходный и бурный Миронов — и тёплый, бархатистый Никулин. Почти бердслеевская графика.
Кто играет сестёр, тоже не ясно. Напрашивается Терехова, но нет. Анастасия Вертинская (Офелия у Козинцева) тоже нет. Возможно, Светличная. В голову лезет всякий бред, типа дуэта Чуриковой и Екатерины Васильевой как старших сестёр. Инна Чурикова играла Офелию в постановке Тарковского по Гамлету. Это было экстравагантно и глубоко. Но не подходит.
По сути, видела только Андрея Миронова. Ему явно нравится роль, мантия по нему: царственный, опрятный, действительно великий. Образ растёт изнутри: вдруг, внезапно находя актёра и освещая его. Знакомые, почти заученные жесты головой, интонации причудливого голоса, утолщённые полоски по краям век, отчего глаза приобретают почти античную слепоту. Нет дочери у нас! Он ведёт весь спектакль, поддавливая, как и полагается талантливому деспоту, но не навязываясь. Самозабвенно, увлекая остальных, щегольски выпрыгивая из роли, как это только Миронов мог, придавая Шекспировской трагеди Йейтсовское звучание. Даже рубище в финале на нём сидит по-королевски. Знаменитое «У-у! У-у! У-у! У-у!», когда Лир с телом Корделии выходит из темницы, вызывает бурные рыдания. А что ещё надо?
*
Как в сказке: считаю до трёх. Первый сон приснился в больнице №52, 2002, кажется, год. Второй приснился в 2005. И совсем недавно — третий. Андрей Миронов играет Короля Лира. Долго разбирала, кто ещё есть из известных (по большей части усопших) актёров в постановке. Явно, что сцена, а не фильм. Холод, хаотичные декорации, но очень уместные. Ночная атмосфера. Кента, вероятнее всего, играет Папанов. Глостера — Донатас Банионис. Дальше начинается подбор, рассуждаю во сне. Кто сыграет Эдмунда Глостера: Кайдановский (нет), Абдулов (нет). Андрей Харитонов! Эдмунд один из главных героев, ось интриги, должен постоянно оставаться в поле зрения. Зритель обязан влюбиться в него. Здесь нужен мгнетизм амплуа и внешности. И физические силы, при внешнем изяществе. Тогда кто же подойдёт на роль Эдгара: нужен очень сильный актёр, сильнее того, кто играет Эдмунда. Вот на эту роль, пожалуй, подойдёт Кайдановский. Олбани и Корнуолл структурно определяющие роли, два столпа трагедийного навеса. Но совершенно не могу понять, кто и кого играет. Смоктуновский? Но это старшее поколение. Хотя почему нет. Питерский Олег Борисов? Не ясно.
Открытием было, кто играет шута. У Козинцева — молодой Олег Даль. Валентин Никулин! Блеск глаз, худоба, рост, подвижность — всё, что нужно. Матово-блестящий, холодноватый, безысходный и бурный Миронов — и тёплый, бархатистый Никулин. Почти бердслеевская графика.
Кто играет сестёр, тоже не ясно. Напрашивается Терехова, но нет. Анастасия Вертинская (Офелия у Козинцева) тоже нет. Возможно, Светличная. В голову лезет всякий бред, типа дуэта Чуриковой и Екатерины Васильевой как старших сестёр. Инна Чурикова играла Офелию в постановке Тарковского по Гамлету. Это было экстравагантно и глубоко. Но не подходит.
По сути, видела только Андрея Миронова. Ему явно нравится роль, мантия по нему: царственный, опрятный, действительно великий. Образ растёт изнутри: вдруг, внезапно находя актёра и освещая его. Знакомые, почти заученные жесты головой, интонации причудливого голоса, утолщённые полоски по краям век, отчего глаза приобретают почти античную слепоту. Нет дочери у нас! Он ведёт весь спектакль, поддавливая, как и полагается талантливому деспоту, но не навязываясь. Самозабвенно, увлекая остальных, щегольски выпрыгивая из роли, как это только Миронов мог, придавая Шекспировской трагеди Йейтсовское звучание. Даже рубище в финале на нём сидит по-королевски. Знаменитое «У-у! У-у! У-у! У-у!», когда Лир с телом Корделии выходит из темницы, вызывает бурные рыдания. А что ещё надо?
без числа
*
Христос воскресе!
Авторский вечер Андрея Таврова прошёл по восходящей. Чувство неуверенности, обмана, бывшее вначале, сменилось чувством переполненного жилья, тесноты и посуды повсюду. Хотя вечер был безалкогольный. Тавров читал, рассказывал и слушал. Начался вечер с чтения статьи о поэзии, и, на мой глаз, напрасно. Хотелось сразу стихов. Время было упущено, но потом настигнуто. Прочитаны были как известные стихи из книг, так и новые, из бестиария.
Чары уходят, и тогда надо учиться танцевать на собственном гробу. Потому что когда уходит — тогда горба уже нет. Танец как выражение разочарования, отчаяния. Гроб как выражение смерти, как улыбка смерти.
Из живых я назвала бы четырёх поэтов, чьи стихи вспоминаются сами собою. Но это очень неравная четвёрка. Один намного больше трёх. В нём есть золотое сечение судьбы и таланта. В остальных оно тоже есть, но не вполне.
О книгах. Издательский проект «Русский Гулливер» не так давно представил две книги о поэзии: Андрея Таврова и Вадима Месяца. «Письма о поэзии» Андрея Таврова представляют собранные вместе журнальные записи, теперь доступные не только его друзьям в жж. Во Пскове вышла новая книга Артёма Тасалова «Улица Сна».
*
Христос воскресе!
Авторский вечер Андрея Таврова прошёл по восходящей. Чувство неуверенности, обмана, бывшее вначале, сменилось чувством переполненного жилья, тесноты и посуды повсюду. Хотя вечер был безалкогольный. Тавров читал, рассказывал и слушал. Начался вечер с чтения статьи о поэзии, и, на мой глаз, напрасно. Хотелось сразу стихов. Время было упущено, но потом настигнуто. Прочитаны были как известные стихи из книг, так и новые, из бестиария.
Чары уходят, и тогда надо учиться танцевать на собственном гробу. Потому что когда уходит — тогда горба уже нет. Танец как выражение разочарования, отчаяния. Гроб как выражение смерти, как улыбка смерти.
Из живых я назвала бы четырёх поэтов, чьи стихи вспоминаются сами собою. Но это очень неравная четвёрка. Один намного больше трёх. В нём есть золотое сечение судьбы и таланта. В остальных оно тоже есть, но не вполне.
О книгах. Издательский проект «Русский Гулливер» не так давно представил две книги о поэзии: Андрея Таврова и Вадима Месяца. «Письма о поэзии» Андрея Таврова представляют собранные вместе журнальные записи, теперь доступные не только его друзьям в жж. Во Пскове вышла новая книга Артёма Тасалова «Улица Сна».
без числа
*
Христос воскресе!
От окружающей и пока не раскалённой красоты и благодати натягивается внутри струнка. И звенит, и плещется звук. В ближайшем (всё равно почти полчаса ходьбы) «Перекрёстке» обнаружила белорусские салаты. Какие и в Нарочи были, у пристани. Курочка с орехом. Разволновалась: когда-то в Белоруссию поеду. Не забывает меня Нарочь. А уж я её.
О «Моше-портном» Сергeя Круглова. Оказывается, в православных и даже священнических стихах есть мужское кино. Напористо, с повышенно яркой интонацией, с адамантовым лицом — и с полной уверенностью в том, что говорит. А как иначе, ведь если нет полной уверенности, если голова не поднимается, наполненная идеей, как воздушный шарик, смысла нет ни в чём (и даже в вере). Поиск чувства. И потому внезапно осиротевший отец не просто поёт своей безвременно сбежавшей на небо ингеле, а перекрикивает мессершмиты. И воробьиный мальчик вместо птичьей шеи показывает кадык.
Стихи тенденциозные и много более страшные, чем наполненные босхианой стихи Евгения Головина. Неслучайно ведь вышло, что эти два стиховых полотна расположились На Середине Мира почти одновременно. Тонкий, почти маньеристский Головин, снисходительный до инфернальности к человеческим немощам (но декларирующий мизантропию). И милосердный (как чеченский ветеран) Сергей Круглов. Неплохой тандем.
Слишком много еврейства, в которое заведомо не веришь. Еврей не стал бы так нагружать текст кальками с родных слов (Херсонский). Но стихи по сути русские, даже Маяковские, и этой почти школьной маяковскостью похожие на опыты 60-х Головина. Развёрнутая строка, прямой угол между существительным и определением (луна костяная; морщинистых очей), острый угол существительного к глаголу (когда подымается ветер/ мы видим.../ волю) , французского покроя метафористика (Рембо, Элюар, Апполинер): фараонова конница, морские коньки, воспринимаемая как немецкий костюм (Тракль, Бенн, Целан): взрослых превратили в дым.
Семитическая тема Круглова интересует давно, подчёркнуто, и в любом упоминании об этой теме можно усмотреть антисемитизм (только не у Круглова). Трактовать этот художественный (до болезненности) интерес можно по-разному. Уникальный трагичный опыт уничтожаемого на протяжении многих веков народа и судьба современных христиан (учитесь!). Это мессианская сторона. Но есть и более холодная, естественная: интерес к Другому, этнологический, в основе которого лежит поиск любви. Огонь и вода, эсхилиада.
Только вот вместо хасидской радости, мне кажется, вышло то самое отечественное мужское кино. Что ж, хорошее дело.
*
Христос воскресе!
От окружающей и пока не раскалённой красоты и благодати натягивается внутри струнка. И звенит, и плещется звук. В ближайшем (всё равно почти полчаса ходьбы) «Перекрёстке» обнаружила белорусские салаты. Какие и в Нарочи были, у пристани. Курочка с орехом. Разволновалась: когда-то в Белоруссию поеду. Не забывает меня Нарочь. А уж я её.
О «Моше-портном» Сергeя Круглова. Оказывается, в православных и даже священнических стихах есть мужское кино. Напористо, с повышенно яркой интонацией, с адамантовым лицом — и с полной уверенностью в том, что говорит. А как иначе, ведь если нет полной уверенности, если голова не поднимается, наполненная идеей, как воздушный шарик, смысла нет ни в чём (и даже в вере). Поиск чувства. И потому внезапно осиротевший отец не просто поёт своей безвременно сбежавшей на небо ингеле, а перекрикивает мессершмиты. И воробьиный мальчик вместо птичьей шеи показывает кадык.
Стихи тенденциозные и много более страшные, чем наполненные босхианой стихи Евгения Головина. Неслучайно ведь вышло, что эти два стиховых полотна расположились На Середине Мира почти одновременно. Тонкий, почти маньеристский Головин, снисходительный до инфернальности к человеческим немощам (но декларирующий мизантропию). И милосердный (как чеченский ветеран) Сергей Круглов. Неплохой тандем.
Слишком много еврейства, в которое заведомо не веришь. Еврей не стал бы так нагружать текст кальками с родных слов (Херсонский). Но стихи по сути русские, даже Маяковские, и этой почти школьной маяковскостью похожие на опыты 60-х Головина. Развёрнутая строка, прямой угол между существительным и определением (луна костяная; морщинистых очей), острый угол существительного к глаголу (когда подымается ветер/ мы видим.../ волю) , французского покроя метафористика (Рембо, Элюар, Апполинер): фараонова конница, морские коньки, воспринимаемая как немецкий костюм (Тракль, Бенн, Целан): взрослых превратили в дым.
Семитическая тема Круглова интересует давно, подчёркнуто, и в любом упоминании об этой теме можно усмотреть антисемитизм (только не у Круглова). Трактовать этот художественный (до болезненности) интерес можно по-разному. Уникальный трагичный опыт уничтожаемого на протяжении многих веков народа и судьба современных христиан (учитесь!). Это мессианская сторона. Но есть и более холодная, естественная: интерес к Другому, этнологический, в основе которого лежит поиск любви. Огонь и вода, эсхилиада.
Только вот вместо хасидской радости, мне кажется, вышло то самое отечественное мужское кино. Что ж, хорошее дело.
без числа
*
Христос воскресе!
Семицветная Тишина Светланы Ла (ветки-ветки) — концептуальна. Но её жёсткий концепт заметен не сразу. Можно интуитивно угадать его в названии. Но ведь стихотворений намеренно не семь! Концепция — живопись словами и звуками. Стихи один к одному: рельефные, плотные, безысходные. Звуки-мазки, наползающие друг на друга, создающие вибрирующую, тревожную рябь стиха. Общее настроение отнюдь не радужное: но очень яркое, запоминающееся. Эстетика этих стихоы вызывает в памяти картины подпольных художников-гениев 70-х. Исаева, например. Или даже Провоторова. Линии стихов чёткие — как плоти, так и скелета. Плоть здесь, на мой глаз можно увидеть в звуковых столкновениях, которые, однако, приобретают тут же чёткую форму (что-то я слышала о застывшем взрыве!).
варись варись моя смола
душа воистину смела
весна красна
война страшна
и жизнь одна
Скелет угадывается в чёткой адресации и лирических характерах, которые (пародокс!) поэтессе не нужно персонифицировать. Этот пунктирный смысл, трассирующие части сюжета (как пули!)проходят сквозь всё полотно и застывают в звуковом масле как частицы ячневой крупы и риса.
была у чумака река
выплывала из рукава...
была у рыбака вода
так себе омывала острова...
Стихи сложные, в них нет приятной красивости, но есть мучительная красота. Их даже можно назвать нелицеприятными: голос этих стихов обличает читателя (да и себя самого). В этой неутихающей тревоге есть красота и благородство заботы: материнской, сестринской.
*
Христос воскресе!
Семицветная Тишина Светланы Ла (ветки-ветки) — концептуальна. Но её жёсткий концепт заметен не сразу. Можно интуитивно угадать его в названии. Но ведь стихотворений намеренно не семь! Концепция — живопись словами и звуками. Стихи один к одному: рельефные, плотные, безысходные. Звуки-мазки, наползающие друг на друга, создающие вибрирующую, тревожную рябь стиха. Общее настроение отнюдь не радужное: но очень яркое, запоминающееся. Эстетика этих стихоы вызывает в памяти картины подпольных художников-гениев 70-х. Исаева, например. Или даже Провоторова. Линии стихов чёткие — как плоти, так и скелета. Плоть здесь, на мой глаз можно увидеть в звуковых столкновениях, которые, однако, приобретают тут же чёткую форму (что-то я слышала о застывшем взрыве!).
варись варись моя смола
душа воистину смела
весна красна
война страшна
и жизнь одна
Скелет угадывается в чёткой адресации и лирических характерах, которые (пародокс!) поэтессе не нужно персонифицировать. Этот пунктирный смысл, трассирующие части сюжета (как пули!)проходят сквозь всё полотно и застывают в звуковом масле как частицы ячневой крупы и риса.
была у чумака река
выплывала из рукава...
была у рыбака вода
так себе омывала острова...
Стихи сложные, в них нет приятной красивости, но есть мучительная красота. Их даже можно назвать нелицеприятными: голос этих стихов обличает читателя (да и себя самого). В этой неутихающей тревоге есть красота и благородство заботы: материнской, сестринской.
без числа
*
Христос воскресе!
Жажда пасхи к концу разгорается. Вот уже первые дни бестрепетного жара. Вода в церковном сосуде ледяная, тоже обжигает.
Читаю пьесу Евгения Шварца «Повесть о молодых супругах». Страшноватая пьеса: живые куклы (терафимы?).
*
Христос воскресе!
Жажда пасхи к концу разгорается. Вот уже первые дни бестрепетного жара. Вода в церковном сосуде ледяная, тоже обжигает.
Читаю пьесу Евгения Шварца «Повесть о молодых супругах». Страшноватая пьеса: живые куклы (терафимы?).
без числа
*
Христос воскресе!
Почти готова вёрстка новой публикации стихов Светланы Ла (ветки-ветки). Автора этого хорошо знаю по живому журналу. Огромный, текучий проект «Пражские письма» — возможно, самый яркий эпистолярный проект знакомого мне интернета. Новые стихи чуть более орнаментальны, чуть более извилисты — но так же тонки.
Начата вёрстка новой публикации стихов Сергея Круглова «Моше-портной». Ощущение сверхзвукового, но велосипеда. Впрочем, поэт всегда изобретатет велосипед. Смелость Круглова-поэта мне всегда нравилась — а новая публикация выглядит почти рискованной.
Просмотрен фильм «Касабланка». Прекрасная, почти безукоризненная картина. Только вот вышедший из концлагеря Ласло выглядит красавчиком. Хочу пересмотреть «Мой друг Иван Лапшин».
Читала стихи в Государственном Гуманитарном Педагогическом институте, студентам Евгении Вежлян, и не только. От души. Были вопросы, была дискуссия. Ехать далеко (особенно мне, из Медведково), но в этом районе (Песчанная площадь) не была много лет. Порадовалась берёзовой роще.
*
Христос воскресе!
Почти готова вёрстка новой публикации стихов Светланы Ла (ветки-ветки). Автора этого хорошо знаю по живому журналу. Огромный, текучий проект «Пражские письма» — возможно, самый яркий эпистолярный проект знакомого мне интернета. Новые стихи чуть более орнаментальны, чуть более извилисты — но так же тонки.
Начата вёрстка новой публикации стихов Сергея Круглова «Моше-портной». Ощущение сверхзвукового, но велосипеда. Впрочем, поэт всегда изобретатет велосипед. Смелость Круглова-поэта мне всегда нравилась — а новая публикация выглядит почти рискованной.
Просмотрен фильм «Касабланка». Прекрасная, почти безукоризненная картина. Только вот вышедший из концлагеря Ласло выглядит красавчиком. Хочу пересмотреть «Мой друг Иван Лапшин».
Читала стихи в Государственном Гуманитарном Педагогическом институте, студентам Евгении Вежлян, и не только. От души. Были вопросы, была дискуссия. Ехать далеко (особенно мне, из Медведково), но в этом районе (Песчанная площадь) не была много лет. Порадовалась берёзовой роще.
без числа
*
Христос воскресе! Пасха развернулась, идёт к устью, как огрромная река. И уже не так слышно, как у счастливого ночного истока пение пасхальных стихир и канона. Уже начинаешь привыкать. И потому щемит: разве к чуду можно привыкнуть?
Этот поэт «разгибает ночь как кочергу». Намазывает на черствеющую (предзимнюю) землю «тощий маргарин». Нескончаемая песня бобыля, утопленность в собственном существе — но и жажда другого. Гений-изгой (сколько из скиталось по России, по её глубинкам, сколько учеников этих гениев по их кончине создавали мемориалы!). Маковский, Пятницкий, Иван Новицкий — и вода лужи превращается в вино, а пухнущий от холода и похмелья художник (скорее, уже бомж) вдруг начинает светиться молочным (а мне читается: яблочным) светом.
Санников — поэт сумрачный, сумеречный, чисто русское явление: злоба, гордыня и жертвенность в одной душе. Жить с таким невозможно (попробуйте перечитать его стихи сразу, как прочли: нет, это не поэт-собеседник, не поэт-друг). Это поэт-обличитель, пророк из дурдома (я провёл свою юность по сумасшедшим домам, писал Губанов). Но иное время и иной возраст. Всё, что у старших неприкаянных гениев было наружу, Санников прячет внутрь, как драгоценность. Всё, что старшие считали блажью, дурью — Санников воспринимает как начатки учения. Русский алкогольный дзэн! Только это поколение (а стихи Санникова однозначно поколенческие)— связочка отчаянных индивидуалистов — могло с конторской точностью сохранить образ угасающего левши.
В дурацком бормотании этих стихов (ну сколько раз можно в двадцати с небольшим строках орать: предупреждал) есть то, перед чем отступает всякая сермяжная правда (которую в этих стихах, кажется, и надо искать): дыхание Судьбы. Пушкинский навылет бьющий случай. И в стихах Санникова судьба не фатум. Это Рука (Бога?). И мне ценно это понимание несамостоятельности судьбы.
*
Христос воскресе! Пасха развернулась, идёт к устью, как огрромная река. И уже не так слышно, как у счастливого ночного истока пение пасхальных стихир и канона. Уже начинаешь привыкать. И потому щемит: разве к чуду можно привыкнуть?
Этот поэт «разгибает ночь как кочергу». Намазывает на черствеющую (предзимнюю) землю «тощий маргарин». Нескончаемая песня бобыля, утопленность в собственном существе — но и жажда другого. Гений-изгой (сколько из скиталось по России, по её глубинкам, сколько учеников этих гениев по их кончине создавали мемориалы!). Маковский, Пятницкий, Иван Новицкий — и вода лужи превращается в вино, а пухнущий от холода и похмелья художник (скорее, уже бомж) вдруг начинает светиться молочным (а мне читается: яблочным) светом.
Санников — поэт сумрачный, сумеречный, чисто русское явление: злоба, гордыня и жертвенность в одной душе. Жить с таким невозможно (попробуйте перечитать его стихи сразу, как прочли: нет, это не поэт-собеседник, не поэт-друг). Это поэт-обличитель, пророк из дурдома (я провёл свою юность по сумасшедшим домам, писал Губанов). Но иное время и иной возраст. Всё, что у старших неприкаянных гениев было наружу, Санников прячет внутрь, как драгоценность. Всё, что старшие считали блажью, дурью — Санников воспринимает как начатки учения. Русский алкогольный дзэн! Только это поколение (а стихи Санникова однозначно поколенческие)— связочка отчаянных индивидуалистов — могло с конторской точностью сохранить образ угасающего левши.
В дурацком бормотании этих стихов (ну сколько раз можно в двадцати с небольшим строках орать: предупреждал) есть то, перед чем отступает всякая сермяжная правда (которую в этих стихах, кажется, и надо искать): дыхание Судьбы. Пушкинский навылет бьющий случай. И в стихах Санникова судьба не фатум. Это Рука (Бога?). И мне ценно это понимание несамостоятельности судьбы.
без числа
*
Христос воскресе!
После недельного почти перерыва возобновляю работу над сайтом. Готовится публикация Андрея Санникова «Избранное», с предисловием Евгении Извариной. Это вторая публикация Санникова: первую можно найти в разделе «Бегущие волны». Дремучие, раскатистые стихи — эстетика грубой джеревянной (почти ритуальной) скульптуры, синей изоленты на порезанном пальце плотника, воды и камня. Но об этих стихах можно говорить долго. Вёрстка закончена, аннонс сделан.
Двадцать стихотворений из четырёх десятилетий Олега Юрьева — ценное приобретение На Середине Мира. Ни за что бы не взялась верстать эти стихи, но меня покорила музыка. Юрьев-поэт — превосходный музыкант. В стихотворениях «Дождь», «Ласточка», «Витязь в тигровой шкуре» для меня музыки больше, чем в некоторых музыкальных произведениях. При этом питерская школа (сразу же ожидаешь экспериментов со звуковыми вибрациями: ОБЭРИУ, Виктор Соснора, Драгомощенко)не уничтожает свободный, но выбравший своеобразную косную модель летающего средства, полёт стиха. Дельтаплан поёт? Или воздушный шар лепечет огромным голосом? Стихи порой чрезмерно нежные, а порой чрезмерно брутальнные. И что удивительно мне — преднамеренная модельность, даже костюмность этих стихов не отвращает, а именно трогает. Это яркий, волнующийся от игры огня и тьмы мир, в котором все существа обладают почти совершенными, почти бердслеевскими линиями. Деревья пьют как старые солдаты, которым выпало снова идти в бой, после долгого мира. Дождь наступает апокалиптически, старый человек непонятной национальности оказывается пронзительнее легендарного героя. Мир суровый, ироничный, тяжёлый, но, возможно, от понимания своей тяжести и милосердный. Живуший в нём, как и его сотворивший, стремится к предельной честности, а не встречая понимания своим намерениям, язвит непонимание едва ли не ядовитыми когтями. Это мир подростка — но и мужчины. Им не ужиться друг с другом, но один сохраняет в другом самые трогательные воспоминания. Этот мир ностальничен. Чрезвычайно редкая ностальгия, и потому её трудно отличить от ностальгии-спекуляции. Юрьев записывает музыку, как он её слышал и слышит. Он не увлекается досужими воспоминаниями, он подбирает ноты и нотные знаки. Он сохраняет грамоту, нотную и поэтическую грамоту.
*
Христос воскресе!
После недельного почти перерыва возобновляю работу над сайтом. Готовится публикация Андрея Санникова «Избранное», с предисловием Евгении Извариной. Это вторая публикация Санникова: первую можно найти в разделе «Бегущие волны». Дремучие, раскатистые стихи — эстетика грубой джеревянной (почти ритуальной) скульптуры, синей изоленты на порезанном пальце плотника, воды и камня. Но об этих стихах можно говорить долго. Вёрстка закончена, аннонс сделан.
Двадцать стихотворений из четырёх десятилетий Олега Юрьева — ценное приобретение На Середине Мира. Ни за что бы не взялась верстать эти стихи, но меня покорила музыка. Юрьев-поэт — превосходный музыкант. В стихотворениях «Дождь», «Ласточка», «Витязь в тигровой шкуре» для меня музыки больше, чем в некоторых музыкальных произведениях. При этом питерская школа (сразу же ожидаешь экспериментов со звуковыми вибрациями: ОБЭРИУ, Виктор Соснора, Драгомощенко)не уничтожает свободный, но выбравший своеобразную косную модель летающего средства, полёт стиха. Дельтаплан поёт? Или воздушный шар лепечет огромным голосом? Стихи порой чрезмерно нежные, а порой чрезмерно брутальнные. И что удивительно мне — преднамеренная модельность, даже костюмность этих стихов не отвращает, а именно трогает. Это яркий, волнующийся от игры огня и тьмы мир, в котором все существа обладают почти совершенными, почти бердслеевскими линиями. Деревья пьют как старые солдаты, которым выпало снова идти в бой, после долгого мира. Дождь наступает апокалиптически, старый человек непонятной национальности оказывается пронзительнее легендарного героя. Мир суровый, ироничный, тяжёлый, но, возможно, от понимания своей тяжести и милосердный. Живуший в нём, как и его сотворивший, стремится к предельной честности, а не встречая понимания своим намерениям, язвит непонимание едва ли не ядовитыми когтями. Это мир подростка — но и мужчины. Им не ужиться друг с другом, но один сохраняет в другом самые трогательные воспоминания. Этот мир ностальничен. Чрезвычайно редкая ностальгия, и потому её трудно отличить от ностальгии-спекуляции. Юрьев записывает музыку, как он её слышал и слышит. Он не увлекается досужими воспоминаниями, он подбирает ноты и нотные знаки. Он сохраняет грамоту, нотную и поэтическую грамоту.
без числа
*
Христос воскресе!
Пасхой не насытиться. Хоть триста шестьдесят пять дней в году — мало. На Радоницу, конечно, в храме не была. Зато вечером вспомнила покойного Анатолия Головатенко.
Готовлюсь к выступлению на вечере поэтов, посвящённом Дню Победы. Для меня 9 Мая — один из самых ценных дней в году. В нём сохранилась исконная древность. Хочется сказать — русская, но не хочется особенно бепокоить это слово. Предполагаю прочитать стихотворение Геннадия Шпаликова, стихотворение Андрея Кононова и два отрывка из «Пулковского Меридиана» Веры Инбер.
В одиннадцать часов еще светло.
Еще на западе, не улетая,
Лежит заката алое крыло,
И даже полночь будет золотая.
Она уже в движенье привела
Аэростатов легкие тела.
Поэма Веры Инбер — действительно великое художественное произведение. Первый интерес к стихам возник отчасти после прочтения этой поэмы. Но красоту создания точат два червя, переплетённые так тесно, что сейчас же смутилась: как отделю одного от другого. Просталинская и антифашистская линии сливаются в одну, но это только первый червь. Меня никогда не убеждали красивые жесты проклятия и отрицания, равно как и восторга, расставленные по поэме как кариатиды. Ахматова, пишущая в той же холодноватой тональности, умела несравнимо больше. Меня так же не убеждали бытовые подробности: как постановочные фото. Но вот пейзажи Инбер поднимаются до пушкинской высоты. Ни одного почти лишнего слова, но зато как чувствуется в них война! Самая её суть. Это дар древней Деворры.
*
Христос воскресе!
Пасхой не насытиться. Хоть триста шестьдесят пять дней в году — мало. На Радоницу, конечно, в храме не была. Зато вечером вспомнила покойного Анатолия Головатенко.
Готовлюсь к выступлению на вечере поэтов, посвящённом Дню Победы. Для меня 9 Мая — один из самых ценных дней в году. В нём сохранилась исконная древность. Хочется сказать — русская, но не хочется особенно бепокоить это слово. Предполагаю прочитать стихотворение Геннадия Шпаликова, стихотворение Андрея Кононова и два отрывка из «Пулковского Меридиана» Веры Инбер.
В одиннадцать часов еще светло.
Еще на западе, не улетая,
Лежит заката алое крыло,
И даже полночь будет золотая.
Она уже в движенье привела
Аэростатов легкие тела.
Поэма Веры Инбер — действительно великое художественное произведение. Первый интерес к стихам возник отчасти после прочтения этой поэмы. Но красоту создания точат два червя, переплетённые так тесно, что сейчас же смутилась: как отделю одного от другого. Просталинская и антифашистская линии сливаются в одну, но это только первый червь. Меня никогда не убеждали красивые жесты проклятия и отрицания, равно как и восторга, расставленные по поэме как кариатиды. Ахматова, пишущая в той же холодноватой тональности, умела несравнимо больше. Меня так же не убеждали бытовые подробности: как постановочные фото. Но вот пейзажи Инбер поднимаются до пушкинской высоты. Ни одного почти лишнего слова, но зато как чувствуется в них война! Самая её суть. Это дар древней Деворры.
без числа
*
Христос воскресе!
«На Середине Мира» готовятся публикации Олега Юрьева, Сергея Круглова, Светланы Ла (ветки-ветки) и Галины Рымбу.
Олег Юрьев представил двадцать стихотворений — эссенция из четырёх десятилетий. Резковатые, озоновые стихи, несущие и хранящие свойства той поэтической (алхимической) культуры, которая возникла в питерском подполье ещё в шестидесятых (Малая Садовая и Сайгон) и которую Пётр Брандт называет не иначе как «ленинградская неофициальная культура». Изысканность и брутальность — черты Юрьева-поэта.
Сергей Круглов представил новый цикл стихов. Их ткань более разрежена, воздушна и вместе огниста.
Стихи Светланы Ла (ветки-ветки) очень насыщенные, фактурные и женственные. Буду очень рада представить читателю подборку.
Кроме названных готовится публикация харьковского поэта Ильи Риссенберга. Возможно, это будет републикация с книжки, уже размещённой на «Полутонах». Но мимо такого необычного поэта пройти не могу.
Жду посылки от Дмитрия Строцева: в «Вестях» увеличится территория Белоруссии.
*
Христос воскресе!
«На Середине Мира» готовятся публикации Олега Юрьева, Сергея Круглова, Светланы Ла (ветки-ветки) и Галины Рымбу.
Олег Юрьев представил двадцать стихотворений — эссенция из четырёх десятилетий. Резковатые, озоновые стихи, несущие и хранящие свойства той поэтической (алхимической) культуры, которая возникла в питерском подполье ещё в шестидесятых (Малая Садовая и Сайгон) и которую Пётр Брандт называет не иначе как «ленинградская неофициальная культура». Изысканность и брутальность — черты Юрьева-поэта.
Сергей Круглов представил новый цикл стихов. Их ткань более разрежена, воздушна и вместе огниста.
Стихи Светланы Ла (ветки-ветки) очень насыщенные, фактурные и женственные. Буду очень рада представить читателю подборку.
Кроме названных готовится публикация харьковского поэта Ильи Риссенберга. Возможно, это будет републикация с книжки, уже размещённой на «Полутонах». Но мимо такого необычного поэта пройти не могу.
Жду посылки от Дмитрия Строцева: в «Вестях» увеличится территория Белоруссии.
без числа
*
Христос воскресе!
Вот и закончилась солнцепасха. В Свято-Троицком Махрищевском женском монастыре по окончани литургии — крестный ход. Пожилой служащий священник с военной выправкой долго-долго пел пасхальные стихиры (что может быть лучше сейчас из песнопений!) и после — не менее долго эксапостиларий: «плотиу уснув, яко мертв». Пока прихожане прикладывались ко кресту. Множество цветов и алых свечей — что ещё нужно к пасхе! Во время кресного хода, как и полагается, был дождик.
Территория монастыря огромная, вполне сравнимая с Троице-Сергием. Однако на всё огромное белостенное царское пространство не хватает палаточки с кипятком. С чаем, кофе. В нынешний холод очень бы не помешало.
*
28 аперля состоялся вечер памяти поэта Анатолия Головатенко. В музее Маяковского. Что было приятно — крепость дружбы однокашников Толи (дружба — понятие круглосуточное, говаривал он). Что не очень — скомканность и необязательность выступлений. И тем паче, чем больше говорилось: а вот ещё о нём заговорят, его узнают. Нет, не узнаают. Другие методы нужны. Но друзья — это великий капитал.
Церемония вручения Русской Премии лауреатам. Конечно, все ждали фуршета. Интересно было наблюдать за музыкантами. Им очень нравилось играть. Песни Цоя, группы «Браво» и «Наутилус Помипилиус» в гламурноватых аранжировках были узнаваемы. Но только — почему это песни девяностых? Обратила на себя внимание ветровка Олега Дарка: с лиловыми врезками. Это настощий вызов тому, что говорилось со сцены о двяностых — а вот вам ветровочка. Говорили, конечно (кроме Горбаневской) из рук вон плохо. Однако НГ, кажется, и не готовилась особенно. Похристосовалась и вспомнила друга, ибо на месте Президент-отеля стоял его дом. Рада была познакомиться с Рафеенко и Андреем Ивановым.
*
Христос воскресе!
Вот и закончилась солнцепасха. В Свято-Троицком Махрищевском женском монастыре по окончани литургии — крестный ход. Пожилой служащий священник с военной выправкой долго-долго пел пасхальные стихиры (что может быть лучше сейчас из песнопений!) и после — не менее долго эксапостиларий: «плотиу уснув, яко мертв». Пока прихожане прикладывались ко кресту. Множество цветов и алых свечей — что ещё нужно к пасхе! Во время кресного хода, как и полагается, был дождик.
Территория монастыря огромная, вполне сравнимая с Троице-Сергием. Однако на всё огромное белостенное царское пространство не хватает палаточки с кипятком. С чаем, кофе. В нынешний холод очень бы не помешало.
*
28 аперля состоялся вечер памяти поэта Анатолия Головатенко. В музее Маяковского. Что было приятно — крепость дружбы однокашников Толи (дружба — понятие круглосуточное, говаривал он). Что не очень — скомканность и необязательность выступлений. И тем паче, чем больше говорилось: а вот ещё о нём заговорят, его узнают. Нет, не узнаают. Другие методы нужны. Но друзья — это великий капитал.
Церемония вручения Русской Премии лауреатам. Конечно, все ждали фуршета. Интересно было наблюдать за музыкантами. Им очень нравилось играть. Песни Цоя, группы «Браво» и «Наутилус Помипилиус» в гламурноватых аранжировках были узнаваемы. Но только — почему это песни девяностых? Обратила на себя внимание ветровка Олега Дарка: с лиловыми врезками. Это настощий вызов тому, что говорилось со сцены о двяностых — а вот вам ветровочка. Говорили, конечно (кроме Горбаневской) из рук вон плохо. Однако НГ, кажется, и не готовилась особенно. Похристосовалась и вспомнила друга, ибо на месте Президент-отеля стоял его дом. Рада была познакомиться с Рафеенко и Андреем Ивановым.
без числа
*
Христос воскресе!
Страстную Седмицу старалась не упустить, и конечно, едва не упустила. Готовилась к ней загодя, однако в начале сильно суетилась. На утреней Великого Четвертка, наконец, пришла в себя и была весьма счастлива и радостна — строгой пасхальной радостью, несмотря на то, что в субботу, ближе к вечеру, взгрустнулось. Кулич получился недосоленный, чуть подгорел, но всё равно вкусный. Главное всё-таки — церковное собрание. Пасхальная ночь прошла почти совершенно, даже с новым фонариком для крестного хода. И очень этой ночи сейчас не хватает.
Начинаю подготовку большой публикации Евгения Головина. Стихи из книги «Туманы чёрных лилий».
*
Христос воскресе!
Страстную Седмицу старалась не упустить, и конечно, едва не упустила. Готовилась к ней загодя, однако в начале сильно суетилась. На утреней Великого Четвертка, наконец, пришла в себя и была весьма счастлива и радостна — строгой пасхальной радостью, несмотря на то, что в субботу, ближе к вечеру, взгрустнулось. Кулич получился недосоленный, чуть подгорел, но всё равно вкусный. Главное всё-таки — церковное собрание. Пасхальная ночь прошла почти совершенно, даже с новым фонариком для крестного хода. И очень этой ночи сейчас не хватает.
Начинаю подготовку большой публикации Евгения Головина. Стихи из книги «Туманы чёрных лилий».
без числа
*
Евгений Головин, «Туманы чёрных лилий».
И конечно, к концу солнцепасхи. Взялась за эту книгу (более подходящую для покаянного, постового времени) отчасти из чувства вины — работ на сайте не велось полмесяца, хотя именно в эти полмесяца так и должно быть. Однако горечь стихов Евгения Головина хорошо отрезвляет после благостной сытости первой пасхальной седмицы. Пасха ведь — праздник будущего века. И его понять не вполне можно. Только чуть, смирившись с незаслуженным милосердием ко мне Христа.
Набираю по старинке, смотря на странички, погружаясь в знаки и неровности слов, а так же ритма. Очень увлекательное занятие.
Первое, что сразу же обратило моё внимание в стихах Головина — рыбье, циановое электричество. Строчки вспыхивают, возникают короткие замыкания виде точек среди среди строки, в виде снятых (а порой вдруг возникающих) знаков препинания. Печатаю и загадываю: а вот тут от точно точку поставил. Часто не угадываю. Раз — и вопросительный знак. Или мелодичное многоточие. Стихи будоражащие, отрезвляющие, бесцеремонные. Но очень изящные, порой до чрезмерности, до мрачноватого жеманства. Совершенно никакого сходства (как предполагала) со стихами Леонида Губанова. Зато со стихами Александра Миронова много-много пересечений. Летучий Голландец у Головина — и Корабль Дураков у Миронова.
Разные векторы, разное настроение — но картина одна! Однако игры с подобиями опасны. Кончено, это разные голоса, хотя и выводящие одну тему! И стремительный Летучий Голландец — отнюдь не дрейфующий Корабль Дураков из сатиры Петра Брандта. Головин отталкивается от Пьяного Корабля великого Артюра Рембо и выходит в космос абстракций. Миронов разворачивает один их архетипов неофициальной культуры; его косюморон конкретен и тем великолепен.
Мажорным пульсирует ритмом
Зловещей звезды нагота.
И плавают в банке со спиртом
Пронзенные руки Христа.
Звезда здесь напоминает о Мандельштамовской: на страшной высоте блуждающий корабль, зелёная звезда летает — брат Петрополь умирает.
О, дурачье! Как случилось, что нам невдомек,
кто мы, откуда, зачем мы плывем в пустоту?
Странные вести принес нам опять голубок
с вечно зеленой масличной неправдой во рту.
Здесь слышатся интонации старинных поучительных комедий и мистерий. Из русских классиков — Георгий Иванов.
Ближе:
Fly Dutchman играет Шопена.
Ноктюрнов кровавая пена
Течет с фиолетовых пальцев
Fly Dutchman играет Шопена.
Кличет Асклепия, просит флакончик вранья,
черной дуранды газетного хлебца чуть-чуть.
А за кормою то жизнь, то жена, то змея —
шопенианы бесцельной болтливая муть.
И там, и там — траурный Шопен. У Головина — классично, открыто, со шкотом на Эдгара По (Поэ). Миронов герметичен: его корабль дураков намеренно лишён пафоса большого мира; это мирок.
Стихи Евгения Головина сейчас — по-моему, прекрасное желчегонное. Для тех, кто вознамерился выразить экзистенциальные моменты, щелчёк по носу: смотрите, словесники, как делали много лет назад, и насколько лучше! А для жаждущих елейной благостности — конечно, шок: затыкайте уши и закрывайте глаза, этого читать вообще нельзя вам.
Эти стихи укореняют в большой культуре, они по-хорошему энциклопедичны. Они (и их Поэт) становятся проводниками в сумеречном мире словесности. Они подобны весам: лишнее просто сбрасывается, слетает яркими эфирными образами. И становится доступынм, как яркость и тепло, огненное существо поэзии.
Поэт Головина обожает поэзию и скептически настроен к религиозности. Но вопрос — к какой религиозности? Может быть, потому в его стихах так много чувственных бразов и вина, что он мучительно слышит опьянение религиозным сознаннием? Прелесть в самом духовном и каноничном понимании? «Религия — тоже массовое понятие: когда мне говорят, что Бог мне ближе моего сокровенного «я», ценность мысли снижается общедоступностью — это говорят и тысячам других». («Поэзия. Безнадёжный поиск»). Такая вот изнанка евхаристической мысли: сокровенное «я» обожается в момент соединения с Богом. Значит, Бог близок — и именно Он — сокровенное «я». Он говорит, Он действует. Я есть часть Его! То есть — Его наследство и Его приобретение! Его Достоинство! Никогда ещё человек не был так почитаем.
Ещё из Головина:
разломи этот кусок хлеба холодный как тюльпан
каравелла твоих губ
голубоглазый взрыв
весна окончена. и навсегда январь
*
Евгений Головин, «Туманы чёрных лилий».
И конечно, к концу солнцепасхи. Взялась за эту книгу (более подходящую для покаянного, постового времени) отчасти из чувства вины — работ на сайте не велось полмесяца, хотя именно в эти полмесяца так и должно быть. Однако горечь стихов Евгения Головина хорошо отрезвляет после благостной сытости первой пасхальной седмицы. Пасха ведь — праздник будущего века. И его понять не вполне можно. Только чуть, смирившись с незаслуженным милосердием ко мне Христа.
Набираю по старинке, смотря на странички, погружаясь в знаки и неровности слов, а так же ритма. Очень увлекательное занятие.
Первое, что сразу же обратило моё внимание в стихах Головина — рыбье, циановое электричество. Строчки вспыхивают, возникают короткие замыкания виде точек среди среди строки, в виде снятых (а порой вдруг возникающих) знаков препинания. Печатаю и загадываю: а вот тут от точно точку поставил. Часто не угадываю. Раз — и вопросительный знак. Или мелодичное многоточие. Стихи будоражащие, отрезвляющие, бесцеремонные. Но очень изящные, порой до чрезмерности, до мрачноватого жеманства. Совершенно никакого сходства (как предполагала) со стихами Леонида Губанова. Зато со стихами Александра Миронова много-много пересечений. Летучий Голландец у Головина — и Корабль Дураков у Миронова.
Разные векторы, разное настроение — но картина одна! Однако игры с подобиями опасны. Кончено, это разные голоса, хотя и выводящие одну тему! И стремительный Летучий Голландец — отнюдь не дрейфующий Корабль Дураков из сатиры Петра Брандта. Головин отталкивается от Пьяного Корабля великого Артюра Рембо и выходит в космос абстракций. Миронов разворачивает один их архетипов неофициальной культуры; его косюморон конкретен и тем великолепен.
Мажорным пульсирует ритмом
Зловещей звезды нагота.
И плавают в банке со спиртом
Пронзенные руки Христа.
Звезда здесь напоминает о Мандельштамовской: на страшной высоте блуждающий корабль, зелёная звезда летает — брат Петрополь умирает.
О, дурачье! Как случилось, что нам невдомек,
кто мы, откуда, зачем мы плывем в пустоту?
Странные вести принес нам опять голубок
с вечно зеленой масличной неправдой во рту.
Здесь слышатся интонации старинных поучительных комедий и мистерий. Из русских классиков — Георгий Иванов.
Ближе:
Fly Dutchman играет Шопена.
Ноктюрнов кровавая пена
Течет с фиолетовых пальцев
Fly Dutchman играет Шопена.
Кличет Асклепия, просит флакончик вранья,
черной дуранды газетного хлебца чуть-чуть.
А за кормою то жизнь, то жена, то змея —
шопенианы бесцельной болтливая муть.
И там, и там — траурный Шопен. У Головина — классично, открыто, со шкотом на Эдгара По (Поэ). Миронов герметичен: его корабль дураков намеренно лишён пафоса большого мира; это мирок.
Стихи Евгения Головина сейчас — по-моему, прекрасное желчегонное. Для тех, кто вознамерился выразить экзистенциальные моменты, щелчёк по носу: смотрите, словесники, как делали много лет назад, и насколько лучше! А для жаждущих елейной благостности — конечно, шок: затыкайте уши и закрывайте глаза, этого читать вообще нельзя вам.
Эти стихи укореняют в большой культуре, они по-хорошему энциклопедичны. Они (и их Поэт) становятся проводниками в сумеречном мире словесности. Они подобны весам: лишнее просто сбрасывается, слетает яркими эфирными образами. И становится доступынм, как яркость и тепло, огненное существо поэзии.
Поэт Головина обожает поэзию и скептически настроен к религиозности. Но вопрос — к какой религиозности? Может быть, потому в его стихах так много чувственных бразов и вина, что он мучительно слышит опьянение религиозным сознаннием? Прелесть в самом духовном и каноничном понимании? «Религия — тоже массовое понятие: когда мне говорят, что Бог мне ближе моего сокровенного «я», ценность мысли снижается общедоступностью — это говорят и тысячам других». («Поэзия. Безнадёжный поиск»). Такая вот изнанка евхаристической мысли: сокровенное «я» обожается в момент соединения с Богом. Значит, Бог близок — и именно Он — сокровенное «я». Он говорит, Он действует. Я есть часть Его! То есть — Его наследство и Его приобретение! Его Достоинство! Никогда ещё человек не был так почитаем.
Ещё из Головина:
разломи этот кусок хлеба холодный как тюльпан
каравелла твоих губ
голубоглазый взрыв
весна окончена. и навсегда январь
на середине мира
станция
алфавитный список авторов
гостиная
кухня
корни и ветви
город золотой
новое столетие
озарения
дневник
станция
алфавитный список авторов
гостиная
кухня
корни и ветви
город золотой
новое столетие
озарения
дневник
